«За русский народ!» — тост, произнесённый И. В. Сталиным на кремлёвском приёме 24 мая 1945 года. Мероприятие в честь командующих войсками Красной армии состоялось в Георгиевском зале Большого Кремлёвского дворца. В ходе банкета Сталин выступил с небольшой застольной речью, венцом которой стал тост за русский народ.
"Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза.
Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне общее признание, как руководящей силы Советского Союза среди всех народов нашей страны.
Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он – руководящий народ, но и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение…".
Девятнадцать казнённых дивизий.
Автор-Виктор Правдюк.
Если нужны доказательства, что Великой Отечественной войны не было, а была гражданская во время Второй мировой, то лучшего свидетельства, чем Приказ № 270, не найти.
Артиллерийская батарея капитан-лейтенанта Алексея Матюхина в обороне Севастополя стояла на знаменитом Малаховом кургане. До самых последних дней обороны города в июне 1942 года батарея Матюхина наносила весомые потери гитлеровцам из 11-й армии вермахта, которой командовал талантливый наш враг генерал Эрих фон Манштейн. Немцы подвергли позиции батареи перед взятием Малахова кургана плотному артиллерийскому обстрелу и массированной бомбардировке с воздуха. Алексей Матюхин был контужен и засыпан землёй. Немцы откопали его, взяли в плен, оказали медицинскую помощь, и последующие годы войны он провёл в офицерском лагере в Германии. После освобождения летом 1945 года герой обороны Севастополя оказался в фильтрационном лагере НКВД под Москвой. Не выдержал унизительных допросов с повторяющимися рефренами «Почему ты жив?» и «Почему тебя немцы уважали?» – и повесился. От унижения.
Матюхин мог бы ответить следователю, что враги его уважали, потому что на фронте он достойно воевал, а вот следователь пороха так и не понюхал, хотя грудь его была густо унавожена орденами и медалями…
Теперь представим себе, что капитан-лейтенант выдержал допросы и, как тогда полагалось, получив срок, был отправлен на тяжкие работы в урановые шахты Колымы или шахты редких металлов Норильска. В этом случае Матюхин, как и сотни тысяч других бывших советских военнопленных, не считался бы участником войны и прожил бы свою жизнь в качестве предателя – вплоть до 1995 года. Такова была бы участь героя обороны Севастополя!
В советской историографии началом крутых мер против собственной Красной армии в годы Второй мировой войны считается изданный 16 августа 1941 года приказ Ставки Верховного Главнокомандования № 270 за подписями Сталина, Молотова, Будённого, Ворошилова, Тимошенко, Шапошникова и Жукова. Приказ с грифом «Без публикации» был зачитан перед строем фронтовых частей и подразделений, но в печати тогда не появлялся.
Так называемый «советский патриотизм» мог появиться только в результате террористических понуканий и преследований.
Если нужны доказательства, что Великой Отечественной войны не было, а была Вторая мировая, в рамках которой продолжалась гражданская война с безумным истреблением собственного народа, то лучшего свидетельства, чем упомянутый Приказ № 270, не найти. При этом необходимо сказать, что приказ этот появился в качестве обобщения целого ряда мероприятий и процессов против не желавших воевать за сталинский режим солдат и офицеров.
Развал фронта был связан совсем не с недостатком вооружений, военной техники, снарядов и снаряжения, а прежде всего с тем, что у русского солдата не было никаких оснований, чтобы героически, до последней капли крови, сражаться за сталинский режим, уже причинивший народу невероятные страдания. Так называемый «советский патриотизм» мог появиться только в результате террористических понуканий и преследований, когда солдату необходимо было внушить, что, только сражаясь, можно выжить в этой истребительной войне, иначе смерть: впереди – от захватчиков, а позади – от своих.
Запугивание начиналось с помощью репрессий и расстрелов с первых недель войны. Примеров – десятки! Приказом № 1 войскам Юго-Западного фронта 6 июля 1941 года было объявлено о казни за «нестойкость и предательство» нескольких солдат, «забывших данную ими присягу». Хорошо известно ныне о расстреле в Лефортовской тюрьме 22 июля 1941 года командования Западного фронта. Сменивший казнённого командарма генерал-полковника Павлова маршал Тимошенко (вместе с пресловутым комиссаром Мехлисом) в Приказе № 1 объявлял, что «за проявленные трусость и измену» передаются военному трибуналу шесть офицеров-предателей, в том числе два военврача.
Приказ № 2 тех же Тимошенко и Мехлиса продолжил терроризирование и запугивание офицерского состава. Устрашения продолжались и в последующих приказах командования Западного фронта, который полностью провалился в боевых действиях, а его солдаты и офицеры в подавляющем числе перекочевали в гитлеровский плен.
Так что ещё до фундаментально террористического Приказа Сталина № 270 расстрелы офицеров, солдат и политработников на фронтах так называемой Великой Отечественной были обильны и в порядке вещей. Процитирую только ещё один фрагмент Приказа № 001919 от 12 сентября 1941 года, подписанного Сталиным и начальником Генерального Штаба маршалом Шапошниковым: «Опыт борьбы с немецким фашизмом показал, что в наших стрелковых дивизиях немало панических и прямо враждебных элементов, которые при первом же нажиме со стороны противника бросают оружие… и увлекают за собой остальных бойцов… Подобные явления имеют место на всех фронтах… беда в том, что твёрдых и устойчивых командиров и комиссаров у нас не так много».
Никакого советского патриотизма в Приказе № 270 нет и в помине. Обычных пропагандистских фраз тоже нет. «…в рядах Красной Армии… находятся неустойчивые, малодушные, трусливые элементы, причём их можно найти не только среди красноармейцев, но и в командовании», – говорится в приказе.
Ко времени издания приказа во вражеском плену находилось уже более двух миллионов воинов. Об этом в тексте не говорилось, но требовалось «разоблачить» идеологическую слабость командования, а для этого назвать имена «предателей и виновников». В этом качестве были названы командующий 28-й армией генерал-лейтенант Качалов, командующий 12-й армией генерал-майор Понеделин и командир 13-го стрелкового корпуса генерал-майор Кириллов. В приказе указывалось, что они преступно и трусливо сдались в плен, совершив дезертирство и нарушив военную присягу.
Это было обычное враньё советского агитпропа (кстати, автор убеждён, что одной из причин безвременной кончины советского государства на 69-м году от рождения была тотальная ложь во всех областях жизни; критическая масса этого вранья взорвалась в 1991 году и разнесла Советский Союз в клочья). Дело в том, что генерал Качалов погиб обычной солдатской смертью от прямого попадания снаряда, а генералы Понеделин и Кириллов были взяты в плен после рукопашной схватки, Понеделин ещё и тяжело раненным. К тому же 12-я армия Понеделина попала в Уманский котёл по вине стратегов из сталинского Генерального Штаба. И не случайно уже после плена Кириллов и Понеделин содержались в тюрьме и были расстреляны в 1950 году. Они были свидетелями и бездарности, и вранья – их реабилитация подрывала бы основание Приказа № 270.
В этом террористическом приказе предписывалось уничтожать на месте командиров и красноармейцев, которые предпочитали сдаться в плен вместо того, чтобы сражаться и умереть на земле и в воздухе. Советская авиация получила приказ и бомбардировала лагеря для своих военнопленных под Орлом, Новгород-Северским и Псковом. Для советского руководства военнопленных не существовало – все они были предателями, изменниками родины. Когда Международный Красный Крест прислал Молотову предложение позаботиться о советских пленных, Молотов написал резолюцию: «Не отвечать на это предложение».
Более того, Приказ № 270 предусматривал репрессии против членов семей попавших в плен солдат и офицеров. Но в тексте приказа не определялось, кто же является членом семьи. Скажем, родная сестра находящегося в плену солдата – она член семьи или нет? Загребали широким бреднем – нужна была бесплатная рабочая сила.
Попытки Международного Красного Креста защитить пленных наталкивались не только на нацистскую теорию о высшей расе, но и на советское непризнание статуса военнопленных. Достаточно вспомнить переговоры в турецкой Анкаре, которые вёл представитель Международного комитета Красного Креста (МККК) доктор Марсель Жюно с участием послов Германии (фон Папена) и Советского Союза (товарища Виноградова). Поначалу обе стороны проявили согласие на существование центрального справочного бюро МККК, которое в соответствии с положениями Гаагской конвенции будет собирать сведения о пленных и передавать враждующим сторонам. Немцы даже составили список из 300 фамилий, в основном лётчиков, которые предположительно находились в советском плену. Переговоры проходили как раз в дни появления Приказа № 270. И немецкий посол фон Папен, очевидно, ознакомленный с ним, попросил Марселя Жюно (очно послы не общались) запросить советского посла, действительно ли Сталин угрожает репрессиями в отношении семей попавших в плен красноармейцев. После этого вопроса советская сторона «обиделась» и переговоры в Анкаре постепенно зашли в тупик.
Ожесточение войны с обеих сторон Восточного фронта нарастало в геометрической прогрессии
Ожесточение войны с обеих сторон Восточного фронта нарастало в геометрической прогрессии. Советские военнопленные умирали в плену от голода и холода, германские пленные тоже не часто выживали. В границах Второй мировой образовались две не похожие друг на друга войны. Одна – между Великобританией и Германией – проходила в рамках традиций с уважением к пленному противнику. Вторая – идеологическая, между Германией и Советским Союзом – была войной на истребление, без соблюдения законов, жалости и правил.
Русская цивилизация всегда считала деревянный дом частью божественного космоса. Дерево, деревянная утварь были и украшением русского быта, и его повседневностью. Дерево покорно огню. Русская деревня от пожара выгорает за несколько часов. В этой страшной войне, когда и свои призывали к выжженной земле, требуя ничего не жалеть, приказывая ничего не оставлять врагу, и чужим было нечего беречь и ничего им было не жаль, – мимо пылающих русских деревень уходили на восток отступающие и шли мимо горящих русских изб на восток наступающие; мимо горящих деревень ползли танки, двигались грузовики с солдатами, немецкая пехота, шутя, бросала в избы гранаты и направляла огнемётные струи, а через полгода по сталинским декретам избы поджигали герои и героини вроде Зои Космодемьянской. А тем, кто жил в этих домах на дорогах войны, женщинам, детям и старикам, – им каково? А погорельцам куда?
Приказ № 270 не только последовательно исполнялся – он прирастал и дополнялся новыми инициативами.
9 сентября 1941 года заместитель наркома обороны Лев Мехлис разослал в воинские части для сведения и исполнения Указ Президиума Верховного Совета о предоставлении командирам и комиссарам дивизий права утверждения приговоров военных трибуналов к высшей мере наказания.
12 сентября последовала упоминаемая выше Директива Ставки Верховного Главнокомандования № 001919 о создании заградительных отрядов в стрелковых дивизиях. В заградительные отряды отряжалось по одной роте на стрелковый полк. Кроме обычного вооружения заградотряд имел в своём распоряжении средства передвижения: грузовики, несколько танков и бронемашин. «Эти мордовороты в заградительных отрядах завтракают по расписанию, отступают первыми и ждут нас, бедолаг, с передовой», – вспоминал писатель-фронтовик Виктор Петрович Астафьев.
Военные трибуналы росли по осени, как грибы.
22 июня 1941 года в Советском Союзе было 298 военных трибуналов.
1 марта 1942 года не покладая рук работал уже 1 121 военный трибунал.
2 530 663 (два миллиона пятьсот тридцать тысяч шестьсот шестьдесят три!) приговора было вынесено трибуналами за 1 418 дней войны. Без учёта военных действий против Японии.
По данным, опубликованным военным прокурором Мурановым в журнале «Государство и право» (1995, № 8, с. 89), военные трибуналы ежедневно осуждали 1 785 человек. Не считая расстрелянных без суда и следствия!
Около 9% от общего числа осуждённых (2 530 663 человека) – жуткая цифра, возможная только в большевистском государстве – были приговорены к смертной казни. Это около 230 тысяч человек! Средняя численность советской дивизии – 12 тысяч человек. Таким образом, военными трибуналами были расстреляны ДЕВЯТНАДЦАТЬ ДИВИЗИЙ! А как это происходило, можно прочесть в романе Виктора Астафьева «Прокляты и убиты» – в страшном эпизоде расстрела братьев Снегирёвых. ниже этой статьи.
И это мы называем Великой Отечественной войной?
Не являясь поклонником ни американского образа жизни, ни американской армии, для сравнения приведу один пример. За годы Второй мировой войны в американской армии, воевавшей на Тихом океане, в Азии, Северной Африке и Европе, за преступления был расстрелян всего один солдат, даже имя его известно – Эдди Словик. Вот и сравните: один человек – и девятнадцать расстрелянных дивизий!
И ещё… Сколько бывших советских военнопленных после возвращения из плена погибли в лагерях и тюрьмах, на непосильных работах, от голода? Этого мы уже никогда не узнаем. Они ведь не входят в статистику, потому что до 1995 года не были признаны участниками войны. И сколько из них были унижены и осуждены, лишены элементарных условий жизни и скончались с клеймом предателей, изменников, людей без права на уважение и достойную жизнь!
Ангел смерти, по преданию, весь состоит из одних глаз – очей всевидящих, прожигающих насквозь, очей обнимающих, но всегда очей взыскующих и укоряющих нас.
Ангел смерти состоит из миллионов погибших глаз.
Глаза эти смотрят на нас и ждут, когда же мы поймём…
Виктор Правдюк
Источник
Изменники братья-близнецы Снегиревы
… Дожили до крайнего ЧП: из второй роты ушли куда-то братья-близнецы Снегиревы. На поверке перед отбоем еще были, но утром в казарме их не оказалось. Командир второй роты лейтенант Шапошников пришел за советом к Шпатору и Щусю. Те подумали и сказали: пока никому не заявлять о пропаже, может, пошакалят где братья, нажрутся, нашляются и опять же глухой ночью явятся в роту.
– Ну я им! – грозился Шапошников.
На второй день, уже после обеда, Шапошников вынужден был доложить об исчезновении братьев Снегиревых полковнику Азатьяну.
– Ах ты Господи! Нам только этого не хватало! – загоревал командир полка. – Ищите, пожалуйста, хорошо ищите.
Братьев Снегиревых, объявленных дезертирами, искали на вокзалах, в поездах, на пристанях, в общежитиях, в родное село сделали запрос – нигде нету братьев, скрылись, спрятались, злодеи.
На четвертый день после объявления братья сами объявились в казарме первого батальона с полнущими сидорами. Давай угощать сослуживцев калачами, ломая их на части, вынули кружки мороженого молока, растапливали его в котелках, луковицы со дна мешков выбирали. «Ешьте, ешьте! – по-детски радостно, беспечно кричали братья Снегиревы. – Мамка много надавала, всех велела угостить. Кого, говорит, мне кормить-то, одна-одинешенька здесь бобылю».
– Вы где болтались? – увидев братьев, обессиленный, все ночи почти не спавший, серый лицом, как и его шинель, без всякого уже гнева спросил у братьев Снегиревых командир второй роты.
– А дома! – почти ликующими голосами сообщили братья Снегиревы. – Че такого? Мы ж пришли… Сходили… И вот… пришли… А че, вам попало из-за нас?
– Но в сельсовет села был сделан запрос.
– А-а, был, был, – все ликуя, сообщили братья. – Председатель сельсовета Перемогин тук-тук-тук деревяшкой на крыльце, мамка лопоть нашу спрятала, обутки убрала, нас на полати загнала, старьем закинула, сверху луковыми связками, решетьем да гумажьем забросала.
– Чем-чем? – бесцветно спросил Шапошников.
– Ну гумажьем! Ну решетьем! Ну это так у нас называется всякое рванье, клубки с тряпицами, веретешки с нитками, прялки, куделя…
«Пропали парни, – вздохнул Шапошников, – совсем пропали…»
В особом отделе у Скорика братья Снегиревы были не так уж веселы, уже встревоженно, серьезно рассказывали и не вперебой, а по очереди о своем путешествии в родное село, но вскоре один из братьев умолк.
– Корова отелилась, мамка пишет: «Были бы вот дома, молочком бы с новотелья напоила, а так, что живу, что нет, плачу по отце, другой месяц нет от него вестей, да об вас, горемышных, всю-то ноченьку, бывает, напролет глаз не сомкну…». Мы с Серегой посовещались, это его Серегой зовут в честь тятькиного деда, – ткнул пальцем один брат в другого. – Он младше меня на двадцать пять минут и меня, как старшего, слушается, почитает. Да, а меня Еремеем зовут – в честь мамкиного деда. Именины у меня по святцам совсем недавно, в ноябре были, у Сереги еще не скоро, в марте будут. До дому всего шестьдесят верст, до Прошихи-то. И решили: туда-сюда за сутки или за двое обернемся, зато молока напьемся. Ну, губахта будет нам… или наряд – стерпим. Мамка увидела нас, запричитала, не отпускает. День сюда, день туда, говорит, че такого?
– Вы откуда святцы-то знаете?
– А все мамка. Она у нас веровающая снова стала. Война, говорит, така, что на одного Бога надежда.
– А вы-то как?
– Ну мы че? – Еремей помолчал, носом пошвыркал и схитрил: – Когда мамка заставит – крестимся, а так-то мы неверовающие, совецкие учащие. Бога нет, царя не надо, мы на кочке проживем! Хх-хы!
«О Господи! – схватился за голову Скорик и смотрел на братьев не моргая, ушибленно, а они, полагая, что он думал о чем-то важном, не мешали. – О Господи!» – повторил про себя Скорик и подал братьям два листка бумаги и ручку.
– Пишите! – выдохнул Скорик. – Вот вам бумага, вот вам ручка, вот чернила, по очереди пишите. И Бог вам в помощь!..
Пока братья писали по очереди и старший, покончив свое дело, вполголоса диктовал младшему, говоря: «Че тут особенного? Вот бестолковый! Пиши: «Мамка, Леокадия Саввишна, прислала письмо с сообчением, отелилась корова…» – Скорик глядел в окно, соображая, как защитить братьев этих, беды своей не понимающих детей, как добиться, чтобы суд над ними был здесь, в расположении двадцать первого полка. Здесь ближе, в полку-то, здесь легче, здесь можно надеяться на авось. Может, полковник Азатьян со своим авторитетом? Может, чудо какое случится? И понимал Скорик, что бред это, бессмысленность: что здесь, в полку, что в военном округе в Новосибирске – исход будет один и тот же, заранее предрешенный грозным приказом Сталина. И не только братья – отец пострадает на фронте, коли жив еще, мать как пособница и подстрекательница пострадает непременно, дело для нее кончится тюрьмой или ссылкой в нарымские места, а то еще дальше.
Их приговорили к расстрелу. Через неделю, в воскресенье, чтобы не отрывать красноармейцев от занятий, не тратить зря полезное, боевое время, из Новосибирска письменно приказали выкопать могилу на густо населенном, сплошь свежими деревянными пирамидками заполненном кладбище, выделить вооруженное отделение для исполнения приговора, выстроить на показательный расстрел весь двадцать первый полк. «Это уж слишком!» – зароптали в полку. Командир полка Геворк Азатьян добился, чтобы могилу выкопали за кладбищем, на опушке леса, на расстрел вели только первый батальон – четыреста человек вполне достаточно для такого высокоидейного воспитательного мероприятия – и присылали бы особую команду из округа: мои-де служивые еще и по фанерным целям не научились стрелять, а тут надо в людей.
Осмотревшись, шире расставив ноги, чтоб не упасть, отстранив далеко от очков бумагу, майор начал зачитывать приговор. Тут уж Серега с Еремеем и носами швыркать перестали, чтоб не мешать майору при исполнении важного дела ничего не пропустить. Текст приговора был невелик, но вместителен, по нему выходило, что на сегодняшний день страшнее, чем дезертиры Снегиревы, опозорившие всю советскую Красную Армию, подорвавшие мощь самого могучего в мире советского государства, надругавшиеся над честью советского бойца, нет на свете.
– Однако ж, – буркнул командир батальона. «Хана ребятам, хана», – окончательно порешил Яшкин. «Умело составлена бумага, ничего не скажешь, так бы умело еще воевать научиться», – морщился Скорик.
– Они че? – толкнул его в бок Щусь. – Они в самом деле распишут ребят?..
– Тихо ты… Подождем…
Майор… протер очки, всадил их глубже на переносице и тем же сохлым от мороза голосом дочитал:
– «Приговор окончательный, обжалованию не подлежит и будет немедленно приведен в исполнение».
Все равно никто не шевелился и после этих слов, все равно все еще чего-то ждали, но майор никаких более слов не произносил, он неторопливо заложил листок бумаги в красную тощую папочку, туже и туже затягивал на ней тесемки, как бы тоже потерявшись без дела или поражаясь тому, что дело так скоро закончилось. Одну тесемку он оборвал, поморщился, поискал, куда ее девать, сунул в карман.
– Вот я говорил, я говорил! – вдруг закричал пронзительно Серега, повернувшись к брату Еремею. – Зачем ты меня обманывал? Зачем?!
Еремей слепо щупал пляшущей рукой в пространстве, братья уткнулись друг в друга, заплакали, брякаясь головами. Распоясанные гимнастерки, мешковато без ремней висящие штаны тряслись на них и спадывали ниже, ниже, серебряная изморозь все оседала на них и все еще гасла на головах.
– Да что ты? Что ты? – хлопал по спине, поглаживал брата Еремей. – Оне холостыми, как в кине… попугают… – Он искал глазами своих командиров, товарищей по службе, ловил их взгляд, требуя подтверждения своим надеждам: «Правда, товарищи, а?.. Братцы, правда?..». Но Еремей видел на всех лицах растерянность или отчуждение – относит его и брата, относит от этого берега, и ни весла, ни шеста, ни потеси нет, чтоб грестись к людной земле, и никто, никто руки не протягивает. «Да что ж это такое? Мы же все свои, мы же наши, мы же…». «Неужели он и в самом деле не понимает? Неужели же еще верит?..» – смятенно думал не один Скорик, и Щусь думал, и бедный комроты Шапошников, совсем растерзанный своей виной перед смертниками, многие в батальоне так думали, по суетливости Еремея, по совершенно отчаянному, кричащему взгляду разумея: понимает старшой, все понимает – умный мужик, от умного мужика рожденный, он не давал брату Сереге совсем отчаяться, упасть на мерзлую землю в унизительной и бесполезной мольбе. Брат облегчал последние минуты брата – ах, какой мозговитый, какой разворотливый боец получился бы из Еремея, может, выжил бы и на войне, детей толковых нарожал… Между тем трое стрелков обошли могилу, встали перед братьями, двое охранников подсоединились к ним, все делалось привычно, точно, без слов. «Пятеро на двух безоружных огольцов!» – качал головой Володя Яшкин, и недоумевал Щусь, ходивший в штыковую на врага. Помкомвзвода видел под Вязьмой ополченцев, с палками, ломами, кирками и лопатами брошенных на врага добывать оружие, их из пулеметов секли, гусеницами давили. А тут такая бесстрашная сила на двух мальчишек!..
– Во как богато живем! Во как храбро воюем! – будто услышав Яшкина… отчетливо и громко сказал командир первого батальона Внуков. – Че вы мешкаете? Мясничайте, коли взялись…
– Приготовиться! – ничего не слыша и никого не видя, выполняя свою работу, скомандовал пришлый, всем здесь чуждый, ненавидимый лейтенант. Вынув пистолет из кобуры, он взял его, поднял вверх.
– Дя-аденьки-ы-ы! Дя-аденьки-ы-ы! – раздался вопль Сереги, и всех качнуло в сторону этого вопля. Кто-то даже переступил, готовый броситься на крик. Шапошников, не осознавая того, сделал даже шаг к обреченным братьям, точнее, полшага, пробных еще, несмелых. Лейтенант-экзекутор, услышав или заметив это движение наметанным глазом, резко скомандовал: «Пли!»…
И был еще краткий миг, когда в строю батальона и по-за строем увидели, как Еремей решительно заступил своего брата, приняв в грудь почти всю разящую силу залпа. Его швырнуло спиной поперек мерзлой щели, он выгнулся всем телом, нацарапал в горсть земли и тут же, сломившись в пояснице, сверкнув оголившимся впалым животом, вяло стек вниз головою в глубь щели. Брат его Сергей еще был жив, хватался руками за мерзлые комки, царапал их, плывя вместе со стылым песком вниз, шевелил ртом, из которого толчками выбуривала кровь, все еще пытаясь до кого-то докричаться. Но его неумолимо сносило в земную бездну, он ногами, с одной из которых свалился ботинок, коснулся тела брата, оперся о него, взнял себя, чтоб выбиться наверх, к солнцу, все так же ярко сияющему, золотую пыльцу изморози сыплющему. Но глаза его, на вскрике выдавившиеся из орбит, начало затягивать пленкой, рот свело зевотой, руки унялись, и только пальцы никак не могли успокоиться, все чего-то щупали, все кого-то искали… Лейтенант решительно шагнул к щели, столкнул Серегу с бровки вниз. Убитый скомканно упал на старшего брата, прильнул к нему. Лейтенант два раза выстрелил в щель, спустил затвор пистолета и начал вкладывать его в кобуру.
– Отдел-ление-э! – властно крикнул он стрелкам, направляясь к саням. Заметив ботинок, спавший с Сереги, вернулся, сопнул его в могилу.
https://rusidea.org/250963721