Я — монархист, — стою на почве тысячи лет реальной и прозаической русской истории.
Цитаты из книг Ивана Солоневича:
«За всеми тяжкими извилинами нашего пути в Россию нужно иметь в виду нашу путеводную звезду. Эта звезда есть Империя Российская. Было время, когда мы, русские, были велики и сильны. Это было тогда, когда физическая и духовная боеспособность сливались в одно. Когда мы по-суворовски были “русские”, а, следовательно, “с нами был Бог”.
+++
«После великой катастрофы мы стоим перед великим возвращением в свой дом, к своему идеалу. Сейчас он загажен и замазан, заклеен лозунгами и заглушен враньем. Но он существует. Нужно очистить его от лозунгов и плакатов, от иностранных переводов и доморощенного вранья, нужно показать его во всей его ясной и светлой простоте. Но не в вымысле «творимой легенды», а в реальности исторических фактов. Наше будущее мы должны строить исходя из нашего прошлого, — а не из не наших шпаргалок, и программ, утопий и демагогии. Всю политическую работу нашего будущего мы должны начинать совсем с другого конца, чем это делали наши деды и наши отцы, — иначе наши дети и внуки придут к тому же, к чему пришли мы: к братским могилам голода и террора, гражданских и мировых войн, к новому периоду первоначального накопления грязи и крови, злобы и ненависти. Нам, прежде всего, нужно знать нашу историю, — а мы ее не знали.»
+++
«Русскую государственность построили MЫ. Не немцы, татары, латыши, как это утверждает Горький и его ученик Розенберг; не князья и бояре, как это утверждают Маркс и Ленин; не Византия или Золотая Орда — а МЫ: несколько сот миллионов Иванов, прекрасно помнящих свое великое, гордое и грозное родство и прекрасно понимающих, что собственно им, этим Иванам, нужно.»
+++
«Оправдание революции»? Нет, нет никакого оправдания революции — ни Февралю, ни Октябрю. Нет, никаких положительных сторон ни в Феврале, ни в Октябре нет… Нет, революции нет никакого оправдания. И в ней не было никакого «народа». Была грязь, предательство, бездарность, бесчестность — немецкие деньги, английские влияния, безмозглое своекорыстие, — кровь и грязь, грязь и кровь…»
+++
Если бурный и буйный московский посад, тяглые мужики севера, низовые массы Новгорода, а в Смутное Время «последние люди государства московского» так заботливо поддерживали московских князей и царей, — то, очевидно, вовсе не потому, что — по таинственной русской психологии — были одержимы политическим мазохизмом. И если они проявляли горячий и бурный интерес к политической жизни страны, то очевидно, что они никак не считали и не видели себя политически бесправными или даже политически бессильными. Царь не был ограничителем ИХ свободы. Он был представителем ИХ свобод. А также — их силы, их роста, их мощи и их национально-государственного сознания.
+++
Православие светло и приветливо — нет в нем ничего угрюмого и страшного. Оно полно уверенности и оптимизма, — любовь и правда — все равно возьмут свое. Русский язык, кажется единственный язык в мире, который в слово «правда» вложил два по существу противоположных смысла: «правда» — это то, что есть, действительность, факт. И «правда» — то, чего нет, чего еще нет, но что должно быть. Правда свидетельского показания о настоящем и правда Божьего обещания о будущем — сливаются в одно слово и почти в одно понятие. И русский православный народ веками и веками работает для этого слияния: для превращения Божьей правды в правду реальной действительности.
+++
«В религии концентрируются все национальные запасы инстинктов, эмоций и морали. Религия стоит у колыбели, у брачного алтаря и у гроба каждого человека. В ней формулируются все те представления о конечном добре, какие свойственны данному народу. Умирание религии есть прежде всего умирание национального инстинкта, смерть инстинкта жизни. Тогда вступает в свои права эпикурейское смакование последних радостей жизни: ведь после нас все равно потоп.»
* * *
Иван Солоневич возвращается с чужбины…
Автор-Нил Никандров.
В Монтевидео, на Английском кладбище есть могила, которая не может не привлечь внимание случайного посетителя. На белом камне надгробья крупными латинскими буквами выбито:
Ivan Lukjanowitsch Solonevich
14-11-1891 * 24-4-1953
И под православным крестом как эпитафия, как итог, как констатация главного в жизни этого человека — по-русски:
«Идеологу народной монархии в будущей России и борцу против коммунизма.
Единомышленники»
К могиле приходят нечасто, может быть потому, что постоянная русская колония в Уругвае невелика, а командированный из России люд просто не знает о ее существовании. Иногда могилу Солоневича навещает священник отец Владимир, приезжающий из Буэнос-Айреса для проведения службы в местной православной церкви. Но одинокость и заброшенность этой могилы обманчивы:
Иван Лукьянович Солоневич не забыт, его книги в сегодняшней России нарасхват, а содержание многих статей, написанных полвека назад, настолько злободневно, что не всякий редактор не всякого российского издания решится воспроизвести их. Опора на здравый смысл, отрицание утопий коммунистического и всяких других образцов, приверженность эволюционным формам развития общества и отрицание какого-либо революционного (сейчас, наверное, можно сказать «шокового») насилия лежат в основе философских и социальных теорий Солоневича. Для него было очевидным, что безжалостные реформаторские эксперименты (эпоха Петра I, Февральская и Октябрьская революции) имели катастрофические последствия для судьбы России, исказили единственно возможный, по мнению Солоневича, путь ее исторического развития — самодержавие, «типично русскую форму монархии», способа управления страной. По глубокому убеждению писателя, монархия — это не тоталитарный режим, не абсолютизм, это симфония совместной работы церкви, царя и народа.
Солоневича можно назвать народным писателем. Его произведения не претендуют на наукообразность, не ошеломляют заемной терминологией, не изобилуют цитатами и ссылками на «авторитеты». Нет, они доступны широкому кругу читателей, просты по аргументации и полны того внутреннего горения, полемического задора и остроты, которые задевают, привлекают внимание и уже не отпускают вас до последней строки.
Труды Солоневича в нынешней России издают все чаще, но «периферийно», малыми тиражами, выборочно. В популярную обойму входят иные, с европейским отблеском имена. А Солоневич, мол, слишком сосредоточен на России, нет размаха, да и контрастирует он с переживаемым историческим моментом… Поэтому так трудно Ивану Лукьяновичу «возвращаться» на родину с чужбины.
Жаркий июль 1990 г., «Академкнига» на Тверской (тогда еще улице Горького), у букинистического отдела нерешительно переминается пожилой человек, только что выслушавший категорическое «нет» от не слишком любезной оценщицы. Я взял из его рук листочки с перечнем книг — мексиканская, аргентинская, венесуэльская, боливийская мемуаристика 40-60-х годов. За книги он просил умеренную цену, и мы ударили по рукам. Так я познакомился с Юрием Антоновичем Марковым.
Потом я несколько раз приезжал к нему домой и по частям забирал покупку. Визиты мои сопровождались непременными чаепитиями и застольными беседами, которые затем — с согласия хозяина — переросли в интервью. Несколько блокнотов записей о «латиноамериканских делах» со времен Коминтерна до первых лет правления Брежнева! Хотя Марков никогда не занимал крупных руководящих постов, он был свидетелем многих событий, работая секретарем Особого отдела Коминтерна, затем — в различных отделах ГУГБ НКВД, а в 50-70-е годы — на технической должности в Секретариате ЦК КПСС.
Не знаю, было ли это везением или знаком судьбы, но, приобретя «с рук» редкие книги о Латинской Америке, я познакомился с человеком, располагавшим очень любопытными материалами о жизни Ивана Солоневича! Марков заинтересовался его личностью после того, как в архиве ЦК наткнулся на датированную 1950 г. справку советского посольства в Аргентине о деятельности русской колонии. Автор ее, не затрудняя себя изысканностью формулировок, лихо разделывал «под орех» представителей эмиграции, поглядывая на них с зияющих высот своей идеологической зрелости. Досталось от него и Ивану Лукьяновичу: «Среди лидеров колонии отдельные лица играли до войны видную роль. Достаточно упомянуть о таких ее «вождях», как Вербицкий или Солоневич. Последний в августе с.г. за выступления против перонистского правительства был выслан из Аргентины и в настоящее время находится в Уругвае, откуда руководит своей газетой «Наша страна». Он монархист, полусумасшедший, называет себя теоретиком старого русского течения, пишет бредовые статьи, фантазирует, его статьи пронизаны антисоветизмом».
К справке были приложены аккуратно перепечатанные на пишущей машинке цитаты из статей Солоневича, которые, наверное, должны были подтвердить его «сумасшествие»:
«Миллионы русских душ борются в СССР, отстаивая бытие свое против страшной тьмы и кровавой грязи, которыми большевизм пытается закрыть и замазать и свет и солнце русской жизни. Миллионы и миллионы русских мужчин и женщин погибли в этой борьбе мучительно и страшно.
Мне страшно думать о судьбах миллионов, медленно и заживо сгнивающих в концентрационных лагерях.
Мне страшно думать о том лжепатриотическом словоблудии, которое яркими лозунгами прикрывает самое страшное, что было в нашей истории: попытки убить и тело и душу нашего народа…»
«Я помнил о «деле Солоневича», вернее — Солоневичей, — рассказал мне Марков. — Их побег за границу в 30-е годы наделал много шума в НКВД. Кого-то разжаловали, кого-то отправили в сибирскую глухомань… Но, конечно, о Солоневичах — Иване, Борисе и Юрии — на Лубянке не забыли. Работая в ЦК, я собирал материалы для брошюры о практике идеологических диверсий против СССР. Вот и решил включить главку о Солоневиче и его приятелях-монархистах в свой труд…»
Однако собранные «по листочку» в различных архивах документы, меморандумы, справки и вырезки из эмигрантских газет Маркову не пригодились. Советская цензура подвергала имя Солоневича такой глухой блокаде, что оно вымарывалось даже из «разоблачительных», «идеологически взвешенных» монографий и статей. Мол, нечего создавать этому махровому националисту и антисоветчику пусть косвенную, но рекламу!
Тема Солоневича и его роли в русском зарубежье не раз затрагивалась в моих беседах-интервью с Юрием Антоновичем, спешившим выговориться в странном предчувствии грядущих перемен, которые он не в силах будет перенести… И вот, пролежав втуне добрых три десятка лет, папка с материалами Маркова о Солоневиче перекочевала ко мне. А более полные сведения о личности, судьбе и идеях Ивана Солоневича я получил благодаря искренней и бескорыстной помощи редакции газеты «Наша страна», которая устояла, продолжила дело своего основателя. Несмотря на постоянные финансовые трудности, эта газета размером в четвертушку от солидных «сытых» изданий, из экономии и по традиции печатаемая на папиросной бумаге (так было легче провозить ее в бывший Советский Союз), не только сумела выжить, но словно обрела в последние годы второе дыхание. Ни на йоту не меняя своего идейного курса, который сконцентрирован в лозунге «После падения большевизма только Царь спасет Россию от нового партийного рабства», газета приобретает все более массовую аудиторию читателей в России, о чем так мечтал Солоневич.
Дружную команду постоянных и нештатных авторов, приносящих и присылающих свои статьи в небольшую уютную редакцию на улице Монроэ, дом 3578 в Буэнос-Айресе, возглавляют Михаил Владимирович Киреев, на плечах которого держится все техническо-издательское обеспечение, и Николай Леонидович Казанцев, ответственный за литературно-публицистическую часть газеты, один из ведущих аргентинских журналистов, автор прогремевшей на всю страну книги о мальвинской войне. Без их поддержки мне было бы невозможно выстроить цельное повествование о человеке, который не только бросил вызов сталинской машине уничтожения, но и отваживался задавать себе мучительные вопросы: а что потом? что после гениальнейшего? каким путем должна пойти многострадальная Россия? на какой духовно-идейной основе? кто возглавит ее возрождение?
Трудные вопросы. Полемика продолжается и поныне. Аргументы идут в ход самые разные, даже танковые. Для себя Иван Солоневич решил эти вопросы раз и навсегда: «Русская монархия есть морально и технически наиболее совершенный в истории способ управления государством…». Он отстаивал свои взгляды до последнего вздоха, устоял против «воздействий» на него бомбой и клеветой, выдюжил — не напрасно его любимым былинным героем был Микула Селянинович, здравомыслящий мужик, обладающий и крепким характером, и неодолимой силой, каковой, кстати, было не занимать и Ивану Лукьяновичу, имя которого не раз упоминалось в дореволюционной спортивной хронике. Говорят, и с борцом Поддуоным тягался на равных…
Родом Солоневич из небольшой деревни Гродненской губернии. Его отец был сельским учителем, а кроме того, еще писал заметки в местные газеты. Корреспондентская деятельность Солоневича-отца была замечена самим Петром Столыпиным, тогда — губернатором Гродно, и он помог народному учителю перебраться в город, основать там «Белорусское общество» и газету «Белорусская жизнь», чтобы противостоять ополячиванию и окатоличиванию белорусов. В издательской деятельности Лукьяну Михайловичу помогали сыновья — Иван, Всеволод и Борис. Годы революции и гражданской войны разметали семью по всей стране. Всеволод погиб в 1920 г. в армии Врангеля, а Иван и Борис встретились только в 1925-м в Москве. Первый служил тогда инспектором физкультуры в профсоюзах, а второй — инспектором физической подготовки в военно-морском ведомстве. Казалось бы, все благополучно, можно строить карьеру, процветать. Но братья «не вписывались» в эпоху. А тут еще коллективизация, борьба с «чуждыми элементами», «трудовое перевоспитание» и идейная консолидация советского общества на основе марксистско-ленинского начетничества и дисциплинирующего кулака ВЧК-ОГПУ-НКВД. Первым в шестерни «консолидации» попал Борис за причастность к деятельности скаутских отрядов. Когда он вернулся из недолгой ссылки на Соловки и в Сибирь, братьям стало ясно: теперь их в покое не оставят и рано или поздно отправят на заклание в сибирские лагеря. В предисловии к посмертному изданию романа Ивана Солоневича «Две силы» так описываются последующие шаги братьев: «Предварительная разведка показала, что только побег в Манчжурию или Финляндию дает гарантию не быть выданными Советам. Решено было бежать через Карелию в Финляндию… Первая попытка побега состоялась в 1932 году. Но братья не знали, что в Карелии есть магнитные аномалии, и компасы там врут, как нанятые. Группа заблудилась, Иван заболел, и пришлось вернуться. ГПУ между тем что-то заподозрило, и при следующей попытке побега в 1933 году все были арестованы на пути к Мурманску».
Суд был недолог и суров, даже 18-летний сын Ивана Юрий получил три года. Но всем им невероятно повезло: вместо отправки за Урал их эшелон проследовал в Карелию, где можно было попытать счастья еще раз…
Июль 1934 г. Они покинули станцию Кивач Мурманской железной дороги и двинулись в направлении села Койкири на реке Суне, откуда до границы было рукой подать. Атлетически сложенные, тренированные мужчины шли с предельным напряжением сил, зная наверняка, что другого случая уже не представится: смерть преследовала их по пятам! Иван с сыном прошли этот роковой путь за 16 дней, Борис — за 12.
Управление лагерей
и трудпоселений НКВД
Особоуполномоченный НКВД
тов. Фельдман
копия:
Зам. нач. ИНО ГУГБ т. Берману
В начале октября 1934 года нами из ИНО ГУГБ было получено сообщение, что в белоэмигрантской газете «Последние Новости» напечатана информация о бегстве заграницу из Беломорско-Балтийского лагеря НКВД заключенных Солоневича Ивана Лукьяновича и Солоневича Юрия Ивановича (отца и сына) и из Свирских лагерей НКВД заключенного Солоневича Бориса Лукьяновича (брата первого).
Произведенной проверкой установлено, что заключенные Солоневич И.Л. (осужденный 28.XI.33 года по ст. 58/6,10 и 59/10 УК на 8 лет) и Солоневич Ю.И. (осужденный тогда же по ст. 58/10 и 59/10 УК на 3 года) отбывали меру социальной защиты в Белбалтлаге и, работая первый в качестве инструктора физкультуры Культурно-Воспитательного отдела ББЛ, а второй — слушателя курсов дорожного строительства, 17 июля с.г. подали на имя зам. начальника Управления ББЛага НКВД т. Радецкого, ныне работающего в Управлении Пожарной охраны НКВД, рапорт о разрешении им командировки в гор. Кемь для подготовки и проведения спортивных соревнований.
Тов. Радецкий эту командировку разрешил, не поставив об этом в известность аппарат 3-го отдела ББЛага, который вследствие этого не мог обеспечить Солоневичей должным наблюдением на время их командировки.
Солоневичи под видом проведения указанной работы 27 июля с.г. совершили побег и ушли за кордон.
Для сведения ИНО ГУГБ сообщаю, что данные о бегстве из Свирских лагерей НКВД заключенного Солоневича Б.Л. также подтвердились. Солоневич Б.Л. (осужденный по ст. 58/6,10 и 59/10 УК на 8 лет) также в конце июля с.г., несмотря на возражения 3-го отдела, был послан администрацией лагерного пункта в командировку, откуда и совершил побег за кордон.
Нами дано распоряжение о привлечении к судебной ответственности всех виновных в допущении побега и несвоевременном объявлении розыска Солоневичей за исключением т. Радецкого, ныне работающего в Главном Управлении Пожарной охраны НКВД.
Начальник ГУЛАГ и трудпоселений
НКВД
Фельдман»
Пока карающий механизм НКВД набирал обороты — переписка, согласования, организация слежки и т.д., — Солоневичи осваивались в Гельсингфорсе (Хельсинки), оперяясь, присматриваясь к русской эмиграции и её жизни. Общее впечатление было далеко не восторженным: апатия, внутренние склоки, ощущение безысходности. Перебраться из Финляндии куда-нибудь поближе к центрам антибольшевистской борьбы оказалось нелегко: западноевропейские страны давали визы подобным беглецам весьма неохотно, не желая раздражать Москву. А ведь Солоневичи не собирались сидеть сложа руки — они намеревались рассказать всю правду о своем советском опыте, приободрить эмиграцию, объединить ее на качественно новых началах…
Чтобы пережить зиму 1934-1935 гг., братья устроились работать в порт грузчиками. Иван Солоневич вспоминал: «Эмигрантская колония в Гельсингфорсе снабдила нас кое-каким европейским одеянием, но оно было узко и коротко; наши конечности безнадежно вылезали из рукавов и прочего, и общий наш вид напоминал ближе всего огородные чучела. Да еще трое в очках. Среди финских грузчиков наше появление вызвало недоуменную сенсацию… Работать в порту и одновременно писать книгу, было, конечно, очень трудно. Но вот, наконец, в парижской газете появился первый очерк моей книги: порт можно было бросить».
Книга И. Солоневича «Россия в концлагере» была первой серьезной попыткой очевидца рассказать об империи сталинских трудовых лагерей. Свидетельства человека, познавшего зековский ад изнутри, грозили стать обвинительным документом страшной силы. По сведениям Маркова, первое издание книги читали в партийных верхах и не скрывали своего раздражения.
Однако никакого конкретного распоряжения в отношении автора «России в концлагере» не дали: «Пускай НКВД пока решает главные задачи — по Троцкому и головке РОВСа, а то и там все провалят!» Тем не менее НКВД из виду братьев Солоневичей не терял и готовил контрмеры и без распоряжений из Кремля: вопрос престижа, так сказать, неизбежности возмездия.
На первых порах эмигрантской жизни наибольшую активность проявлял Борис. Его усилия связаться с РОВС вроде бы увенчались успехом: некий В.В. Бастамов, состоявший прежде в кутеповской организации, запрещенной позднее финскими властями, отрекомендовался представителем генерала Е. Миллера и попытался получить для РОВС максимум полезной информации, не предлагая ничего взамен. Бастамов был в свое время невольным «участником» первого чекистского «Треста» и весьма подозрительно относился ко всем, кто прибывал из-за «чертополоха», т.е. из СССР. Проявляя внешне лояльность к Солоневичам, Бастамов, однако, проверял каждое их слово, каждое знакомство в Гельсингфорсе и каждую строку из подготовленных для РОВС материалов. Своими наблюдениями он делился… с генералом Скоблиным, входившим в штаб «внутренней линии» (разведка и контрразведка) РОВС. Скоблин, как стало потом известно, являлся также и «№ 13» агентурной сети НКВД и, конечно, старательно информировал Лубянку как обо всех мероприятиях РОВС, так и о деятельности Солоневичей.
Первый этап компрометации братьев был разработан в НКВД уже в конце 1934 г. при непосредственном участии заместителя начальника иностранного отдела (ИНО) Михаила Бермана. Исполнение задуманного плана поручили Управлению НКВД по Ленинградской области: через какого-либо двурушника в Гельсингфорсе, работающего и на «красных», и на «белых», пустить слух о том, что Солоневичи — чекисты и затевают новый «Трест», а антисоветская деятельность им необходима для создания авторитета, и вообще Гельсингфорс для них — лишь промежуточный этап, главное — попасть в Париж. Как бы невзначай сотрудник НКВД, контактирующий с двурушником, должен был посетовать на плохую организацию «мнимого побега» Солоневичей. Трудно поверить в фантастическое везение: во-первых, бежали из разных лагерей и в одно и то же время; во-вторых, Борис был спортсотрудником «Динамо», т.е. фактически служащим НКВД; в-третьих, их семьи в СССР не репрессированы, хотя, впрочем, «для прикрытия» это можно будет сделать, конечно, фиктивно…
Так по Гельсингфорсу поползли слухи о «двойничестве» братьев Солоневичей, необходимости «держать от них дистанцию» и тем более не посвящать в активную работу РОВС.
В феврале 1935 г. Борис получил весточку из далекой Софии от бывшего однокашника по 2-й Вильненской гимназии Клавдия Александровича Фосса, который, как выяснилось, тоже имел отношение к РОВС и возглавлял болгарский филиал его «внутренней линии». Фосс узнал о Солоневичах из эмигрантских газет и решил пригласить их на жительство в Софию, правда, не без задней мысли: братья помогут 3-му болгарскому отделу РОВС надежными адресами для явок в «Совдепии», порекомендуют своих людей в нелегальные ячейки Союза…
Поскольку другие страны визы Солоневичам так и не дали, хотя в Париже за них хлопотали Маклаков и Гучков, а в Германии — антикоммунистическая Лига Обера и берлинский филиал РОВС, оставался только болгарский вариант…
Солоневичи прибыли в Софию в начале мая 1936 г. На вокзале их встретил Николай Абрамов — сын руководителя РОВС в стране. 9 мая братьев принял сам генерал Ф.Ф.Абрамов. Он посоветовал им устраиваться в стране надолго, завоевать доверие болгарского руководства, для чего, например, прочитать для военного министерства доклады о состоянии и боеспособности Красной Армии, в полиции выступить с сообщением разоблачительного характера о жизни в Советском Союзе и так далее в таком же роде. Проводить публичные выступления генерал не советовал: непременно последуют протесты и прочие пакости со стороны советского полпреда Ф.Ф.Раскольникова, начнутся разбирательства, вмешательство болгар в дела РОВС. Этого надо всемерно избегать.
Солоневичи познакомились и в первое время тесно общались с будущим закулисным организатором «охоты» на них — бывшим белым офицером, а ныне заместителем начальника столичной полиции А.А. Браунером.
В 1936 г. сбылась заветная мечта Ивана Солоневича: он стал издавать свою газету. В этом ему помог старый товарищ по учебе на юридическом факультете Петербургского университета Борис Калинников. «По приезде в Софию, — вспоминал Калинников, — Иван сразу же пришел ко мне и попросил порекомендовать ему типографию, в которой он мог бы печатать газету. Я познакомил его с В. Левашовым, который в то время был метранпажем в болгарской типографии «Рахвира». Они в 10 минут договорились о технической постановке дела. В то время было невозможно получить разрешение на издание новой русской газеты, но выход был найден: уже существовавшее русское издание «Голос труда» — орган Трудового союза — передало свои права Солоневичу. Он дал газете другое название — «Голос России» и с жаром взялся за дело. Газета начала выходить тиражом в 2000 экземпляров, но через 3-4 месяца тираж стал достигать 10-12 тысяч».
Успех «Голоса России» превзошел все ожидания. Газета обращалась к эмигрантам, говорила на понятном языке, не скрывала правды, какой бы горькой она ни была, не гнула шею перед признанными вождями эмиграции. «Послание» газеты к читателям, к служилой прослойке (штабс-капитанам, по терминологии Солоневича) было оптимистичным: «надо идейно и профессионально готовиться к возвращению в Россию, наши головы и руки нужны ей, мы не останемся не у дел». Но газета предупреждала: прежние господа-хозяева страны не должны рассчитывать на реванш, на возвращение земель, имений и банков, восстановление социального неравенства. Только заправилы большевистского режима будут наказаны, а все остальные — наш народ, такие же люди» как и мы сами…
Примирительная проповедь Солоневича не всем была по нраву. Хотелось реванша. Но он до последних дней своей жизни доказывал неприемлемость этого:
«Новое поколение России — закаленное, упорное, жизнеспособное, молодое, ни при каких обстоятельствах не позволит «пузырям потонувшего мира» командовать собою…
С этим поколением эмиграция обязана считаться как с решающим фактором в жизни России.
Новая Россия будет новой Россией с новой промышленностью, новым крестьянством, новым пролетариатом, новым правящим слоем и с новыми методами управления.
Россия будет страной чудовищной силы и великой, еще невиданной в истории мира, человечности».
Наверное, для Солоневичей это было счастливое время. Дела ладились, в том числе и материальные, о них говорили по всему русскому зарубежью, в их слова вчитывались внимательно и эмиграция, и «ответработники» в московских кабинетах. Иван Солоневич после пятилетней разлуки встретился наконец со своей женой Тамарой, которая выехала из России легально, заключив фиктивный брак с немцем — профсоюзным работником, Побега через границу она бы не выдержала физически.
В этом гармоничном союзе труда, успеха, любви Солоневичи даже предположить не могли, что с первого дня пребывания в Болгарии они находились под плотным надзором не только РОВС, но и Лубянки. Братьев неназойливо «опекал» Н. Абрамов. И он же конспиративно встречался с В.Т. Яковлевым — работником советского консульства. Сведения в НКВД поступали в изобилии: корреспонденцию Солоневичей перлюстрировали и в «черном кабинете» на центральной почте (по заказу Браунера), и в секретариате РОВС, который братья тоже использовали для получения писем. Так что интересы РОВС и НКВД тесно переплелись.
Не утихали и «гельсингфорсские слухи». Генерал С. Добровольский, начальник РОВС в Финляндии, настойчиво напоминал своим корреспондентам и в Париже, и в Софии, что Солоневичам доверять не следует, что они могут быть «новыми Оперпутами» из «нового «Треста» — это очевидно уже по тому, «как ловко они стравливают одну часть белой эмиграции с другой». Еще более весомым аргументом в пользу такой точки зрения стали «обнаруженные» Н.Абрамовым (!) «наколки» в советских журналах, пересылавшихся Ивану Солоневичу из Гельсингфорса. Расшифровать их труда не представляло. Все сходится — братья работают на НКВД! А если и этого мало, то разве Борис Солоневич не встречался со «связником» чекистов? Эта встреча была зафиксирована офицерами, которые по заданию РОВС вели наблюдение за ним. Вот фотографии! И вроде бы Борис что-то передает «связнику», который потом спокойно вернулся в советское полпредство.
Подстроенные Лубянкой «неопровержимые доказательства» произвели нужное впечатление и на генерала Абрамова, и на капитана Фосса, для которого задача устранения Солоневичей стала вопросом чести — ведь это он способствовал их приезду в Болгарию.
В начале октября 1936 г. двое боевиков РОВС отправились к вилле «Спокойствие», расположенной в дачной местности Овча Купель, в пяти километрах от Софии. Там жили Солоневичи, снимая второй этаж дома. Боевики не знали, что накануне в этом пригороде случился вооруженный грабеж, в результате чего погиб случайный прохожий и был ранен полицейский. Поэтому патрульные из уголовной полиции были особенно внимательны и задержали боевиков. При обыске обнаружили револьверы и удостоверения, подписанные Браунером, в которых подтверждалось, что задержанные лица — негласные сотрудники полиции.
Генерал Абрамов был в ярости, когда узнал о провале: «Если не можете организовать дело как следует, то сидите тихо, как зайцы, иначе работа РОВСа в Болгарии полетит ко всем чертям!..»
Но у Браунера и Фосса планы мести в отношении Солоневичей возникали постоянно, один чудовищнее другого. Так, они разрабатывали план похищения и сожжения братьев в топке подвала Управления полиции.
Но приказ есть приказ, и «внутренняя линия» РОВС ограничилась пассивным наблюдением за Борисом Солоневичем, которого считала своего рода «комиссаром» шпионского гнезда. А вот НКВД, судя по рассказам Маркова, к началу 1937г. все свое внимание сосредоточил на Иване, антибольшевистская и антисталинская деятельность которого достигла апогея. Книга «Россия в концлагере» была переведена на 17 языков, готовились японское и китайское издания! «Голос России», не отказываясь от полемики с «пузырями утонувшего мира» и «просоветской частью» эмиграции, призывал к консолидации здоровых сил, поиску объединяющей всех идеи. Сводки о Солоневиче все чаще попадали на стол начальника ИНО НКВД комиссара госбезопасности 2-го ранга Абрама Слуцкого и его заместителя Михаила Шпигельглаза. На одной из таких сводок в январе 1937 г. Шпигельглаз и наложил резолюцию: «Не пора ли обезвредить?»
Как считает Марков, именно с этого полувопроса-полуприказа и началась проработка покушения на Солоневича. Изготовление адской машины было поручено украинским специалистам, поскольку в Киеве находилась лаборатория НКВД, занимавшаяся экспериментами с взрывчатыми веществами. Вся процедура подготовки бомбы, переправки ее в Софию и поиска «исполнителя» заняла почти год.
Взрыв в редакции «Голоса России», которая к этому трагическому моменту находилась по адресу улица Иван Асен II, дом 38, прозвучал 2 февраля 1938 г. в 10 часов утра. Открывавший «пакет с книгами» секретарь Солоневича студент Н. Михайлов погиб мгновенно, буквально разорванный на куски. Тамара Солоневич, находившаяся рядом, была смертельно ранена и скончалась по дороге в больницу. Иван и Юрий Солоневичи во время взрыва были в соседней комнате и не пострадали. Как писала болгарская газета «Утро», «судьба захотела спасти жизнь Ивана Солоневича». В этой же газете появилось сообщение о том, что для определения вида взрывчатого вещества была создана специальная комиссия, которой передали куски бумаги, картона и целлулоида, найденные в телах погибших. На обрывках оберточной бумаги обнаружили несколько болгарских слов, из чего можно сделать заключение, что упаковка адской машины производилась в Софии.
Молодого человека в коричневом пальто и мягкой шляпе, говорившего по-болгарски с еле заметным русским акцентом, того, что принес бомбу и вручил ее прислуге Солоневичей, так и не нашли. «Приватно» болгарская полиция утверждала, что взрывное устройство послали из советского полпредства, но доказательств предоставить не смогла.
После покушения Иван Лукьянович оказался словно в вакууме. Ему и сыну (Борис к тому времени перебрался в Бельгию) выражали соболезнования, с жаром высказывали сочувственные слова, но соблюдали дистанцию, как будто общение с ними грозило новыми взрывами, кровью и увечьями. Вновь помог Калинников, увидевший, что после «атентаты» Солоневичи остались буквально под открытым небом: квартира их была полностью разрушена, и никто не осмеливался дать им приют, опасаясь нового покушения. Калинников пригласил их к себе, и вплоть до отъезда в Германию они жили у него. Покидая Софию, Иван Солоневич оставил газету на надежного и преданного Левашова.
…Недругами Ивана Солоневича упорно распускались слухи о его коллаборационизме, о тайных и явных связях с заправилами «третьего рейха». Ныне можно с уверенностью сказать, что он никогда не изменял России и в силу своих возможностей пытался воздействовать на «германцев», утверждая, что их агрессивные планы в отношении СССР потерпят крах. Вот как вспоминает об этом Юрий Солоневич:
«В 38-м году, когда мы туда (в Германию. — Н.Н.) попали, батька написал меморандум Гитлеру — 36 страниц, в котором он предсказал будущее до такой степени точно, что жутко становится. В нем он сказал: много было таких, которые пытались Россию завоевать, — ничего у них не вышло. И не вышло потому, что они совершали всегда одну и ту же ошибку: они были против русского народа. Если бы они поставили себя на сторону русского народа, то и тогда было бы трудно, но хоть бы был шанс. А воевать против русского народа это значит, что вы будете идти до Владивостока, и на пути каждый куст будет стрелять. И на каждом мосту придется оставлять часовых. А конец будет — наполеоновский.
Мы даже не знаем толком, читал ли его (меморандум. — Н.Н.) Гитлер или нет. Однако Гиммлер, например, понимал, что немцев просто не хватит, чтобы завоевать всю Россию. Батька считал, что если уже ничего в немецкой политике изменить невозможно, то нужно хотя бы постараться розенберговскую линию как-то подавить. Поэтому он старался немцам объяснить, что антирусское направление приведет к поражению».
Призывы Солоневича к благоразумию никакого воздействия на гитлеровское руководство не оказали. Философия расового превосходства, культ арийца-сверхчеловека овладели умами подавляющей части населения рейха.
«В медовые месяцы моего пребывания в Германии, — вспоминал Иван Солоневич, — перед самой советско-германской войной, мне приходилось вести очень свирепые дискуссии с германскими экспертами по русским делам. Оглядываясь на эти дискуссии теперь, я должен сказать честно: я делал все, что мог. И меня били как хотели — цитатами, статистикой, литературой и философией. И один из очередных профессоров в конце спора иронически развел руками и сказал:
— Мы, следовательно, стоим перед дилеммой: или поверить всей русской литературе — и художественной, и политической, или поверить герру Золоневичу. Позвольте все-таки предположить, что вся эта русская литература не наполнена одним только вздором.
Я сказал: — Ну, что ж — подождем конца войны. И профессор сказал: — Конечно, подождем конца войны. — Мы подождали».
«Национальная строптивость» Солоневича, немыслимая в «третьем рейхе», его вызывающие прогнозы привели к запрету его сочинения и ссылке в небольшой померанский городок под надзор гестапо «за пораженческие настроения».
До 1947 г. — полное молчание писателя, борьба за выживание, лагеря перемещенных лиц, попытки вырваться из разрушенной войной Европы — Питекантропии, как называл ее Солоневич, — в Соединенные Штаты или Южную Америку. Единственное его богатство в эти тяжкие годы — рукописи, больше четырех тысяч страниц, посвященных анализу советской и нацистской тоталитарных систем, а также многочисленные наброски главного труда, получившего впоследствии название «Народная монархия» (в рабочем варианте — «Белая империя»).
После продолжительных, а временами и унизительных хлопот Ивану Соленевичу удалось получить визы в Аргентину на всю семью: на вторую свою жену немку Рут, сына Юрия и его супругу. Две недели штормовой Атлантики, и вот — пшенично-мясная столица мира Буэнос-Айрес. Поскитавшись немного по случайным адресам, Солоневичи обосновались в конце концов в 40 км от столицы, в местечке Дель-Висо. «Они занимали трехкомнатный домик, окруженный большим и очень красивым садом-парком, — писала в своих воспоминаниях Татьяна Дубровская, сотрудница «Нашей страны». — Вокруг этого оазиса простиралась огромная, бескрайняя, ровная пампа. В те времена от железнодорожной станции надо было идти пешком под палящим солнцем минут двадцать до этого дома. И вот, чуть откроешь калитку солоневичского «имения», и сразу же чувствуешь прохладу, запах эвкалиптов… и оживаешь».
Этот огромный сад и превратился в «творческую лабораторию» Солоневича. Он как бы «выхаживал» свои статьи, прогуливаясь по дорожкам, и в эти минуты творческого уединения домочадцы старались ему не мешать. Потом он садился за машинку и «выстреливал» очередной публицистический шедевр, как всегда острый, нелицеприятный, не оставляющий читателя равнодушным. Иногда Иван Лукьянович предпочитал диктовку, и тогда по клавишам стучала Дубровская. Первый номер «Нашей страны» вышел в свет 18 сентября 1948 г., через полтора месяца после прибытия Солоневичей в Аргентину. К изданию ее пришлось приступить без гроша в кармане, как признался сам писатель:
«Наша «организация» оказалась форменным скандалом: люди, на поддержку которых мы — «по организационной схеме» — могли бы рассчитывать, начисто умыли руки… Люди, которые ни в какие «организационные схемы» не входили, нас кормят, поят и даже снабдили меня шляпой. Они же дали деньги на издание, по крайней мере, первых номеров».
В них Солоневич подвел итоги «европейского этапа» своей литературно-публицистической деятельности и постарался дать идейно-теоретические ориентиры для монархически мыслящих читателей «Нашей страны» на послевоенное время, с его капиталистическими и народно-демократическими «лагерями», возрастающей угрозой атомной войны, экспансионизмом сталинской империи и, по мнению писателя, неоправданной беззубостью Соединенных Штатов. За восемь с лишним лет вынужденного молчания его темперамент публициста не выдохся. Более того, его талант приобрел высшую зрелость, отточенность, внутреннюю завершенность, что ставит его в один ряд с выдающимися русскими мыслителями XX столетия.
По первым выпускам газеты видно, что у Солоневича еще нет авторского актива, большинство материалов принадлежат его перу. Но это ему не в тягость, он настрадался без общения со своим читателем, со своими «штабс-капитанскими» массами, хотя и предчувствует, что за годы войны их ряды значительно поредели. Опытный журналист понимает, что ему предстоит нелегкая задача завоевания душ и сердец «второй волны» русской («подсоветской») эмиграции, хотя он не собирается «играть в поддавки» и отказываться хотя бы от малой части своих выстраданных убеждений. Он уверен, что идея народной монархии будет воспринята и этими дезориентированными, отторгнутыми «красным континентом» людьми.
После мучительных раздумий «германской ссылки» Солоневич счел возможным, наконец, представить конструктивную программу для России и русского зарубежья. Но и здесь он обозначил пределы своих притязаний: «…Я никак не лезу в вожди. По двум причинам: я — монархист и признаю одного только «вождя» — Державного. Я не организатор. Требовать с меня организации было бы также безнадежно, как пытаться доить божью коровку… Но то, что я могу — ИМЕЮ ПРАВО сказать Русскому Зарубежью — в Русском Зарубежье не может сказать никто иной».
В своей книге «Народная монархия» Солоневич на многих фактах доказывает, что Российская Империя не была тюрьмой народов, что в отношении гражданских свобод она не проигрывала ни одному современному государству, в том числе США, а в области материально-технического прогресса «во все лопатки догоняла Америку, и если бы не революция, то к нынешним временам почти догнала бы ее».
Самодержавие было предано теми, кто толпился у трона «алчною толпою», и оболгано пропагандистами-революционерами, получившими на это деньги из бездонных хранилищ «мировой закулисы». Столь разрекламированный революционной печатью «репрессивный аппарат» империи оказался беззубым, действовал строго в рамках тогдашнего либерального законодательства.
«Схватка за умы простого человека, «нижних чинов», была проиграна с самого начала, — считал писатель. — Силы были не равны. Идейная борьба за Веру, Царя и Отечество отступила в казармы, в полицейские участки, казенные проповеди церковного ведомства.
Идейная борьба против Веры, против Царя и против Отечества захватила и кафедры, и газеты, и университеты, и сельских учителей, и семинаристов из духовного звания, и артистов из Художественного театра. Честно отсиживались: мужик и штабс-капитан. И тот и другой оказались (идейно. — Н.Н.) невооруженными».
В одном из последних прижизненных номеров «Нашей страны» Солоневич вновь без колебаний подтвердил, что «задачи монархического движения остаются теми же, что и прежде:
- Ликвидация большевизма;
- Борьба против расчленения России;
- Восстановление Российской Монархии:
а) борьба с реакцией;
б) оформление и закрепление идейной установки».
Под «реакцией» Солоневич понимал практически всю правящую элиту дореволюционной России. Он считал, что восстановление монархии на социально-административной базе старого правящего слоя физически невозможно: «Бывший русский правящий слой политически совершенно разложился до революции, и именно это разложение сделало революцию возможной».
Своей личной задачей Солоневич считал широкую пропаганду идейных установок «Народной монархии» в служилом слое, в который писатель включал не только мелкое дворянство, разночинцев, но и выходцев из купечества, мещанства, крестьянства, духовенства, офицерства и даже интеллигенцию («для служения России вовсе не обязательно состоять на государственной службе»). Это — эмигрантский компонент созидателей будущей народной монархии.
В Советской России, по оценкам Солоневича, монархические идеи обязательно найдут массовый отклик, особенно после десятилетий коммунистического эксперимента, прежде всего в трудовых слоях населения: «Для нас масса — не демос и не плебс. Для нас масса — это наш народ. Мы по старым путям больше не пойдем. Для нас благородство будет в труде, а не в голубой крови. Для нас мужик — не ругательное слово и не существо низшей расы. Это — наш брат».
…Если перелистать подшивку «Нашей страны» «эпохи Солоневича», то можно убедиться, что подавляющая часть ее материалов посвящена России и российским проблемам. Но иногда возникала и «аргентинская тема». Солоневич был лоялен к стране, приютившей его, и потому не допускал и тени критики в адрес Аргентины, хустисиализма, президента Хуана Перона и его иногда спорной внешней и внутренней политики. В самом первом номере газеты была помещена «Ода Аргентине» на испанском языке, подписанная инициалами: «…Рыцарственная Аргентина сумела сохранить в трудной борьбе уважение к человеку и под умелым водительством смогла уклониться от сумасшедшего урагана, который обрушился на современный мир. Аргентина следовала своему собственному пути, благородная, она позволила тысячам и тысячам обездоленных прибыть сюда и возродиться и честном труде, наслаждаясь жизнью, в которой нет места ни страху, ни голоду.
Наша газета обосновалась на дружественной этой земле потому, что знала и понимала: в Аргентине есть место для проповеди истины и пробуждения вечно благородных христианских чувств.
Да здравствует Аргентина!»
Это были времена правления Хуана и Эвиты Перон, торжества хустисиализма и возрастающего вмешательства Соединенных Штатов во внутренние дели страны. Перон пытался нащупать особый «аргентинский путь развития», равноудаленный как от социализма, так и от капитализма и окрещенный позднее «третьим путем». Вашингтон считал этот путь «тоталитарным» и исподволь, поэтапно старался дестабилизировать режим харизматической супружеской пары. Нет, в конце 40-х — начале 50-х годов не все было так мирно и ладно, как изображалось в «Оде Аргентине». И, разумеется, Солоневич и его окружение не могли не ощущать приближение социально-политического кризиса. Они выступают за стабильность, их страшит угроза «классовой борьбы», которую всячески раздували левые партии. С коммунизмом у Солоневича старые счеты, и потому он обличает деятельность Славянского союза в Южной Америке, полагая, что это — филиал ОГПУ-НКВД, возглавляемый агентами Москвы и симпатизирующий левакам. «Наша страна» приветствовала запрещение в 1949 г. деятельности этого союза, считая, что он компрометировал другие славянские организации на континенте.
Тем не менее спокойная аргентинская пора в жизни Солоневича внезапно прервалась. С небольшим чемоданом он поднялся на борт пароходика, курсирующего между Буэнос-Айресом и Монтевидео. В грязно-желтых водах Ла-Платы прощально плясали портовые огни, а он пытался понять, как же это произошло. Кто виноват?
В предисловии к роману «Две силы» об этом эпизоде упоминается кратко и смутно: «По доносу «друзей» Ивана выслали в Уругвай»… Высылка русского писателя и журналиста, известного своими монархическими взглядами, с жаром обсуждалась в эмигрантских кругах. Журналист Н. Казанцев, биограф Солоневича, в одной из своих статей, появившихся в «Нашей стране», писал:
«…В те дни в русском Буэнос-Айресе находились в обращении такие варианты:
- Слава Богу, что выслали — советский агент!..
- Выслали по настоянию советского посольства и потому-де, что это лишь уступка настоянию советчиков — не закрыта газета, и Солоневич продолжает в ней писать.
- Правительством Перона были опрошены представители некоторых русских организаций, и на основании их разговоров о «вредности» деятельности Солоневича было принято решение его выслать.
- Солоневич вообще никуда не уезжал, а все это разыграно, чтобы он мог работать спокойно.
- Солоневич уехал в США, но, чтобы это скрыть, была придумана высылка.
Вообще, в саму высылку люди верили с трудом, не допуская мысли о доносах».
Однако так оно и было. В аргентинскую политическую полицию «синхронизированно», по словам Солоневича, были направлены многочисленные доносы его недругами — деятелями эмиграции разных идеологических оттенков, от анархо-меньшевиков до монархистов-реакционеров. Чаще всего в них звучало обвинение в «антиперонизме». Реакция властей была предельно жесткой: Солоневича без долгих разбирательств выслали из Аргентины. Чтобы избежать превентивного задержания, затяжного следствия и, скорее всего, закрытия газеты, Солоневич укрылся в Уругвае, откуда вновь по почте и с оказиями стали поступать его статьи на злобу дня — хлесткие, решительные, без полутонов и недоговоренностей.
Иван Лукьянович не скрывал, что его потрясло все случившееся. Наверное, он не раз, бродя по зябкому «зимнему» Монтевидео, вспоминал свои слова, написанные по подобному же случаю в 1939г.:
«Сколько блестящих актерских одежд и бутафорских декораций упало бы перед глазами нашей совести, если бы мы захотели быть искренними сами с собой.
Мне очень стыдно и больно прежде всего за свою собственную слабость и за свои собственные ошибки.
Но мне стыдно и за очень многих так называемых «представителей национальной общественности и нашей национальной прессы».
Мне стыдно за наши бесконечные споры, сплетни, взаимную клевету, помои, ссоры и дрязги. Стыдно за нашу никчемность, мелочность и злобность, за нашу неспособность к подвигу и к настоящему жертвенному служению.
Стыдно прежде всего — перед Россией».
Последние месяцы жизни Иван Солоневич провел в уругвайском селении Сориано, уединенном, врачующем расшатанные нервы, располагающем к литературной работе. Он спокоен за газету, она — в надежных руках Левашова (Дубровского). Правда, Солоневичу не всегда по душе общая тональность издания, отсутствие боевитости, огонька. «Номер 55-й убийственно благонамеренный, — писал он в Буэнос-Айрес. — Моя линия, как оказалось, вызывает риск для газеты. Твоя линия с абсолютной неизбежностью гарантирует ее медленное умирание. Ты слишком осторожен. Если нельзя писать о РОВСе, демократиях, социалистах (Чоловский ведь тоже бегал с доносами), солидаристах, сепаратистах, дворянах, Чухнове, то это означает, что нельзя толком писать ни о чем стоящем… Нужно рисковать и дальше, обдумав этот риск, принимая во внимание опыт. Газета всегда держалась яркостью и смелостью. Если она попадет в благонамеренный разряд, ее читать не будут. Кроме того, получается впечатление, что «им» все-таки удалось зажать мне рот — это губит весь «престиж»: напугали, наконец… Во всяком случае: даже если газету окончательно прихлопнут — у нас еще останется возможность что-то предпринимать. Если газета погибнет от умеренности и аккуратности — дело пропало окончательно: это будет означать, что человек исписался, струсил и что ничего больше тут ждать нельзя».
Бойцовский темперамент Солоневича подорвала болезнь, которая подкрадывалась к нему исподволь, потихоньку, не вызывая особого беспокойства. И вдруг — обвал: невыносимые боли в желудке, необходимость срочной операции.
Он был спокоен, не догадываясь, что у него рак желудка, запущенный и фактически «неоперабельный». Два высококлассных хирурга сделали все, что возможно. По свидетельству «Нашей страны», после операции Солоневич пришел в сознание и чувствовал себя как будто хорошо, во всяком случае разговаривал. Через час ему сделали переливание крови. Однако сердце писателя не выдержало…
Хирурги знали правду еще до операции, но Солоневичу ничего не сказали и, наверное, были правы. «По крайней мере, его последние дни, — писала в этой связи газета, — не были омрачены сознанием, что смерть почти неизбежна при любом исходе…»
Участок земли для могилы вдова писателя приобрела на 99 лет в надежде, что когда-нибудь прах Ивана Лукьяновича Солоневича, «дяди Вани», как его звали друзья, удастся перевезти в Россию. Удастся ли?
И это пока все о Солоневиче. Многое осталось, как говорится, «за кадром». Канонической его биографии еще нет, и сведения о нем рассеяны по сотням публикаций, архивам — государственным и личным и, конечно, по его собственным литературным трудам.
Невольно задумываешься, а что сказал бы Солоневич сегодня, как напутствовал бы нас, стоя в дверях своей редакции где-нибудь в Софии или Буэнос-Айресе? Может, так:
«После СССР нам будут предлагать очень многое. И все будут врать в свою лавочку. Будет много кандидатов: в министры и вожди, в партийные лидеры и военные диктаторы. Будут ставленники банков и ставленники трестов — не наших. Будут ставленники одних иностранцев и ставленники других. И все будут говорить прежде всего о свободах: самая многообещающая и самая ни к чему не обязывающая тема для вранья…
Появятся, конечно, и новые пророки — изобретатели какого-нибудь нового земного рая — то ли в одной нашей стране, то ли во всей поднебесной…
В общем — будет всякое. И на всякого «мудреца» найдется довольно простаков — с этим ничего не поделаешь: бараны имеются во всех странах мира — от самых тоталитарных до самых демократических. Их, как известно, не сеют и не жнут. Постарайтесь не попасть в их число. Это — не так просто, как кажется…»
Монтевидео — Буэнос-Айрес.
(«Наша страна»,12.II.1992.)