Автор-Диакон Георгий Малков.
1917 год. Грянула Февральская революция. Государь Николай II, глубоко порядочный человек и искренне верующий христианин, будучи горячим патриотом России, тем не менее отрекся от Российского престола.
Сделал он это с великой душевной скорбью и, как ему представлялось, лишь ради внутреннего умиротворения все более и более раскалывавшегося под влиянием разрушительных революционных идей общества. В принятии царем такого судьбоносного — и для него самого, и для страны — решения (о котором он сам впоследствии порой сожалел) не последнюю роль, конечно же, сыграло и непосредственное чувство духовного отвращения, вызывавшееся в нем анархически-безбожными, «демократическими» устремлениями и требованиями той немалой части «просвещенной публики», что все определенней склонялась к предательству нравственных ценностей христианства и православных идеалов Святой Руси. Недаром Николай записал в своем дневнике перед отречением: «Кругом измена, и трусость, и обман».
В акте отречения сказался, конечно же, довольно трезвый взгляд государя на общее состояние российского общества в тот момент.
Как совершенно верно отметил в одной из своих бесед с И. Шафаревичем М. Назаров, «состояние русского общества — включая даже верхи Церкви! — было таким, что революцию уже невозможно было предотвратить царскими решениями или физическими средствами (учтем также, что против русской монархии объединились все ее враги в мировом масштабе). Государь это почувствовал, как и то, что оказался не нужен своему народу в качестве Помазанника Божия, но не считал возможным принудить к этому свой народ силой — тем самым монархия лишилась бы своего духовного смысла. Вот в чем главная причина его отречения… То есть не царь предал свой народ, как все еще кто-то считает, а сам оказался предан, и поэтому его действия все же нельзя считать причиной революции и ставить в один ряд с разрушительной активностью интеллигенции…»[1].
Безусловно, немалое значение в выборе государем такого завершения своего царствования имело также и сознательное его стремление следовать пути тех христиан-страстотерпцев, что смиренно принимали, подобно святым братьям-князьям Борису и Глебу, мученические венцы во имя Христово и не желали (даже ради собственного земного спасения) проливать кровь своих соотечественников.
Эту черту его столь мирного духовного устроения он неоднократно проявлял и ранее — например, в период мятежей 1905 года, когда его действия против революционеров были, конечно же, излишне мягкими и слишком гуманными: бунты того времени уже тогда вполне могли перерасти в более серьезный революционный процесс, если бы не трезво-жесткая и политически абсолютно адекватная позиция Столыпина (с которой был в конце концов вынужден согласиться и Николай II) — с его быстрыми военно-полевыми судами над разбойниками, поджигателями имений и с вполне их достойными столыпинскими «галстуками» — виселицами.
Как известно, Николай II не мог даже решиться навести порядок в самом Петербурге (поскольку для этого нужно было применить силу, чего он не желал), когда там в январе 1905 года начались революционные демонстрации с участием революционеров-«боевиков» и провокаторов типа Гапона.
И тем не менее, когда солдатам Петербургского военного округа непосредственным их военачальником был отдан приказ рассеять толпу, то в «злодейском расстреле» якобы совершенно «мирной демонстрации» обвинили самого государя! Однако факты говорят совсем о другом.
Когда несколько лет назад встал вопрос о причислении царя и царской семьи к лику святых мучеников, убитых большевиками, то специальной комиссией Московской Патриархии по канонизации было подготовлено (на основании изученных архивных материалов по событиям известного «9 января») следующее квалифицированное заключение: «Одним из наиболее распространенных аргументов против канонизации императора Николая II являются события 9 января 1905 года в Санкт-Петербурге. В исторической справке комиссии по данному вопросу мы указываем: познакомившись вечером 8 января с содержанием гапоновской петиции, носившей характер революционного ультиматума, не позволявшей вступить в конструктивные переговоры с представителями рабочих, государь проигнорировал этот документ, незаконный по форме и подрывающий престиж без того колеблемой в условиях войны государственной власти. В течение всего 9 января 1905 года государь не принял ни одного решения, определившего действия властей в Петербурге по подавлению массовых выступлений рабочих. Приказ войскам об открытии огня отдал не император, а командующий Санкт-Петербургским военным округом (государю, находившемуся тогда с семьей под Петербургом, 9 января даже не соизволили доложить о начавшейся в столице эсеровской революционной провокации! — д. Г.М.). Исторические данные не позволяют обнаружить в действиях государя в январские дни 1905 года сознательной злой воли, обращенной против народа и воплощенной в конкретных греховных решениях и поступках»[2].
Вообще относительно характера Николая II совершенно верно замечено: «Он был человеком мягким, но не слабым, а скорее даже непоколебимым — там, где ему не позволяли поступить иначе христианские принципы. Он не был способен на расчетливый компромисс и интригу. В политике, как и в жизни, он руководствовался чистой совестью. <…> Даже сдержанный историк Г. Катков, проводя верную параллель с образом князя Мышкина (известного персонажа романа Ф. Достоевского «Идиот». — д. Г.М.), отметил в личности императора «некий элемент святости», веру «в некую как бы волшебную и неизбежную победу справедливых решений просто в силу их справедливости. А это ошибка, так же, как ошибочно верить, что правда восторжествует среди людей просто потому, что она — правда. Это ложное толкование христианской этики есть кореньнравственного разоружения…» Отсюда, по мнению Каткова, — и общественные беды России[3]. Но такой упрек в «разоружении» можно сделать многим святым (и Самому Христу)… Вряд ли это уместно, ибо победное значение святости действует на духовном, а не на политическом уровне. И оно становится очевидным не сразу. Возможно, на этом уровне для России было бы гораздо хуже не иметь такого государя»[4].
Однако именно в такой личной (в том числе — и государственно-политической!) искренности Николая тем более «можно видеть, — как продолжает тот же автор, — роковую неизбежность революции: честные политические шаги русского царя, продиктованные побуждениями его христианской совести, вели к ускорению катастрофы»[5].
Все сказанное здесь, конечно же, верно и справедливо, но это все-таки лишь одна сторона правды…
В состоявшемся тогда крушении России (именно крушение монархии и привело к обрушению самой России в большевицкую пропасть) значительную роль все-таки сыграло и отсутствие в Николае II несгибаемой монархической воли и чувства неотменяемой никем и ничем государственной ответственности — как монарха, чья власть освящена Церковью. Иначе говоря, власть государя — как Помазанника Божия — дается ему Самим Господом и не может быть отдана никому! По сути, Николай не имел не только духовного, но даже и юридическогоправа (согласно своду основных законов Российской империи) на отречение от престола — тем более всего лишь личным своим решением. (Как указывает сенатор Н. Корево в своем исследовании «Императорский Всероссийский престол» (Париж, 1922): «В российских основных законах отречение царствующего императора вовсе не предусматривается. Отречение же до занятия престола считается возможным, но принципиально лишь тогда, когда за сим не предстоит никакого затруднения в дальнейшем наследовании престола» и когда царствующий государь разрешает и санкционирует такое отречение; «с религиозной же точки зрения, отречение монарха Помазанника Божия является противоречащим акту священного его коронования и миропомазания». — см.: С. 26, 38, 42!)
Проникновенные, умные и скорбные строки посвятил этой постигшей тогда Россию исторической трагедии принципиальный, но очень трезвый монархист Иван Ильин, чьи высказывания на данную тему вновь будет весьма полезным процитировать здесь — как образец предельно трезвой оценки всего случившегося. Вот что пишет он по поводу, так сказать, объективных причин принятия государем решения об отречении:
«Почему тысячелетняя форма государственного спасения и национально-политического самоутверждения могла исчезнуть с такой катастрофической легкостью от первого же порыва народного, уличного и солдатского бунта?
Ответим: России не хватало крепкого и верного монархического правосознания.Правосознания — не в смысле «рассуждения» только и «понимания» только, но в том глубоком и целостном значении, о котором теперь должна быть наша главная забота: правосознания —чувства, правосознания — доверия, правосознания — ответственности, правосознания —действенной воли, правосознания — дисциплины, правосознания — характера, правосознания — религиозной веры.
Монархическое правосознание было поколеблено во всей России. Оно было затемнено или вытеснено в широких кругах русской интеллигенции, отчасти и русского чиновничества и даже русского генералитета, — анархо-демократическими иллюзиями и республиканским образом мыслей, насаждавшимися и распространявшимися мировою закулисою с самой Французской революции. Оно имело в простонародной душе своего вечного конкурента — тягу к анархии и ксамочинному устроению… Вследствие этого оно, по-видимому, поколебало и властную уверенность в самой царствующей династии»[6].
Кроме того что государь явно испытывал чувства сомнения в народной его поддержке и глубокого разочарования в собственном народе, он также жаждал хоть какого-то умиротворения в стране — пусть даже ценой утраты им российского трона.
В отречении Николая от престола «было столько живого патриотизма, опасения вызвать гражданскую войну на фронте и в тылу, столько царственного бескорыстия, скромности в учете своих личных сил и христианского приятия своей трагической судьбы («день Иова многострадального» был днем рождения государя, о чем государь часто вспоминал), что язык не повертывается сказать слово суда или упрека. И тем не менее, — продолжает Иван Ильин, — историческая правда должна быть выговорена — во имя будущего»[7].
Печальная же правда эта заключается в том, что «и государь, и великий князь (Михаил, также отказавшийся, вслед за Николаем, от престола. — д. Г.М.) отреклись не просто от «права» на престол, но от своей религиозно освященной, монархической и династической обязанности блюсти престол, властно править, спасать свой народ в час величайшей опасности и возвращать его на путь верности, ответственности и повиновения своему законному государю. <…> Быть членом династии значит иметь не только субъективное право на трон (в законном порядке), а священную обязанность спасать и вести свой народ и для этого приводить его к чувству ответственности, к чувству ранга, к законному повиновению. Династическое звание есть призвание к власти и обязательство служить властью. <…> Вспомним императора Николая I, шествующего по улицам Петербурга навстречу восставшим декабристам… Отрекся ли бы от власти царь Алексей Михайлович во время разинского восстания? Отрекся ли бы Петр Великий, уступая бунту стрельцов? Императрица Екатерина — во время пугачевского восстания? Император Александр III — при каких бы то ни было обстоятельствах?..»[8].
К сожалению, как представляется, революционный напор извне и постепенный переход самого Николая II на, так сказать, более личностно-интеллигентские позиции, психологически всегда весьма расслабляющие и разъедающие в государственном человеке высшие требования его «государственнического» долга, ослабил и у него, а вслед за ним — и у всей династии Романовых, «веру в свое призвание, поколебал в ней волю к власти и веру в силу царского звания, как будто бы ослабело чувство, что престол обязывает, что престол и верность ему суть начала национально-спасительные и что каждый член династии может стать однажды органом этого спасения и должен готовить себя к этому судьбоносному часу, спасая свою жизнь не из робости, а в уверенности, что законное преемство трона должно быть во что бы то ни стало обеспечено»[9]; однако «…династия в лице двух государей не стала напрягать энергию своей воли и власти, отошла от престола и решила не бороться за него. Она выбрала путь непротивления и, страшно сказать, пошла на смерть для того, чтобы не вызвать гражданской войны, которую пришлось вести одному народу без царя и не за царя…
Когда созерцаешь эту живую трагедию нашей династии, то сердце останавливается и говорить о ней становится трудно. Только молча, про себя вспоминаешь слова Писания: «яко овча на заклание ведеся и яко агнец непорочен прямо стригущаго его безгласен»…
Все это есть не осуждение и не обвинение, но лишь признание юридической, исторической и религиозной правды»[10]. Большевики же, со своей стороны, будучи преисполнены дьявольского активизма, «готовы были проиграть великую войну, править террором, ограбить всех и истребить правящую династию не за какую-либо вину, а для того чтобы погасить в стране окончательно всякое монархическое правосознание.
Грядущая история покажет, удалось им это или нет»[11].
И все-таки оценка Иваном Ильиным акта отречения государя имеет в своей основе преимущественно государственнически-правовую сторону этого трагического события — так сказать, непосредственно связанную преимущественно с внешней, политической «злобой дня».
О более же внутренних, идейно-глубинных, сугубо духовных и вневременных основаниях этого акта весьма точно высказался известный московский протоиерей, глубоко убежденный монархист отец Александр Шаргунов:
«Смысл отречения государя — спасение идеи христианской власти. И потому в нем надежда на спасение России, через отделение тех, кто верен данным Богом принципам жизни, от тех, кто неверен, через очищение, которое наступает в последующих событиях.
Подвигом царя в отречении развенчиваются все ложные устремления тогдашних и нынешних устроителей земного царства, отвергающих Царство Небесное. Утверждается высшая духовная реальность, определяющая все сферы жизни: первое должно стать на первом месте, и только тогда все остальное займет свое должное место. На первом месте Бог и правда Его, на втором — все остальное, в том числе монархия, даже если она именуется православной»[12].
В принятии государем решения пойти на отречение немаловажную роль сыграло и всеобщее предательство генералитета, также соблазненного тогда «демократической» демагогией революционно настроенной интеллигенции (в том числе и «думцев»); и чрезвычайно, в частности, показательно, что из всех тогдашних генералов верность воинской присяге царю сохранил только один — благороднейший, подло убитый впоследствии петлюровцами, генерал-лейтенант, граф Ф. Келлер. Показательно, что когда после февральских событий 1917 года барон К. Маннергейм уговаривал его «пожертвовать личными политическими убеждениями для блага армии», то встретил со стороны Келлера твердый ответ: «Я христианин. И, думаю, грешно менять присягу»[13]. Неудивительно, что и в его предсмертном дневнике сохранились такие слова: «Мне казалось всегда отвратительным и достойным презрения, когда люди для личного блага, наживы или личной безопасности готовы менять свои убеждения, а таких людей громадное большинство»[14].
Вскоре, однако, многим из этих генералов-предателей самим пришлось вкусить все те прелести «свободы», ради которой (и ради якобы спасения России) они подталкивали царя к отречению.
Уже через четыре с половиной года после большевицкого переворота церковный историк Н. Тальберг писал о некоторых из них: «Алексеев бесславно умер, убедившись в падении России, у которой отняли царя, и развале армии, лишенной Верховного Главнокомандующего. Брусилов, пройдя через унижения перед Керенским, раненный во время восстания большевиков, в мирной обстановке кабинета, влетевшим в комнату снарядом, вынужден теперь служить у них. Эверт умер. Адмирал Непенин погиб в первые же дни бунта. Рузский был замучен большевиками. Родзянко, пользующийся всеобщим презрением, блуждает по Сербии.
И невольно вспоминаются слова из молитвы за царя: «Господь гневом Своим смятет я (то есть «их» (церк.-славянск.). — д. Г. М.), и снесть их огнь» (Пс. 20)»[15].
О слишком поздно пришедшем понимании всей страшной сути переворотов 1917 года ярко свидетельствуют, например, исполненные горького раскаяния строки из дневника знаменитого героя Первой мировой войны генерала Брусилова (написанные им в России уже на закате дней): «Я… глубоко верую и твердо знаю, что не сатанинским пигмеям (красным ораторам) вытравить веру Христову из нас…
У меня были завязаны глаза, я считал долго русскую революцию народной, выражением недовольства масс против старого порядка… Теперь я прозрел. Это… вопрос, поставленный ребром о всей христианской культуре всего человечества! Гонение на Церковь, на лучших духовных лиц, развращение детей и юношества, искусственная прививка им пороков, приучение детей к шпионажу (в школах выспрашивание у малолетних, есть ли дома иконы, ходят ли родители в церковь, вспоминают ли старину), разрушение семьи — это все русскому рабоче-крестьянскому народу не нужно. (Как не нужно и разрушение старинных кладбищ и памятников, стоящих там на могилах более сотни лет…) Это необходимо антихристовым детям, каковы и есть большевики-коммунисты, руководимые еще более высокой инстанцией черной силы врагов Христа… Одна у меня мольба к Богу: избавить нас от антихристовых детей, одна надежда, что Христос не может быть побежден сатаною, и этого не будет!.. Но наказаны мы сильно по грехам нашим и должны еще много претерпеть»[16].
О разрушении России скорбел в конце жизни — удивительно, но факт! — даже «герой революции» Буденный, о чем свидетельствует один из священнослужителей Церкви, участник Великой Отечественной войны диакон Николай Попович, сообщающий о том, что «…внучка маршала Буденного, моя крестница, рассказывала, что в конце жизни ее дед надевал мундир хорунжего с четырьмя Георгиевскими крестами (он был полный Георгиевский кавалер!), читал Библию (а не «Капитал» Маркса!), плакал и сокрушался: «Что мы наделали?» Очевидно, оплакивал свои заблуждения…»[17].
Не может, конечно же, быть случайностью то, что именно в самый день отречения государя — 2 (15) марта 1917 года в селе Коломенском, тогдашнем ближайшем Подмосковье, в подвале известной древней Вознесенской церкви была обретена весьма известная ныне икона Божией Матери «Державная». Обретение ее состоялось после того, как крестьянке Евдокии Адриановой дважды являлась во сне Богоматерь, сказавшая ей: «Есть в селе Коломенском большая черная икона. Ее нужно взять и сделать «красной» (церк.-славянск. — красивой: то есть освободить из-под вековой копоти красоту святых ликов Марии и Богомладенца Христа. — д. Г.М.). Пусть молятся».
Как удалось впоследствии установить, первоначально эта икона принадлежала московскому женскому Вознесенскому монастырю, но во время нашествия Наполеона в 1812 году была спрятана в Коломенском, где затем и осталась.
В 1929 году Вознесенскую церковь большевики закрыли, а чтимую икону Божией Матери «Державная» заточили в запасниках Исторического музея (как памятник иконописи рубежа XVIII-XIX веков). И лишь 27 июля 1990 года, с началом крушения большевизма в России, этот находившийся в столь долгом плену святой образ Пресвятой Девы вернулся наконец в Коломенское. Сейчас он хранится в здешней церкви XVII века — в честь Казанской иконы Божией Матери.
Царственный образ Богородицы, восседающей на престоле, держава и скипетр в Ее руках — все эти знаки власти и притом нетрадиционный для богородичных икон алый цвет одежд (скорее царской порфиры, чем традиционного мафория) как бы особо указывали на то, что отныне, с уничтожением монархии в России, Сама Матерь Божия становится Царственной Возглавительницей Святой Руси — страны, вступившей на путь мученичества за веру Христову.