(8 октября 1859, Новоржев, Российская Империя — 20 сентября 1918г. близ озера Валдай, Совдепия).
Михаил Осипович Меньшиков — один из небольшого числа проницательных людей, живших в тот период русской истории, который иным казался (и сейчас еще кажется) безоблачным. Но чуткие люди уже тогда, на рубеже XIX и XX веков видели главный корень надвигавшихся бед, обрушившихся потом на Россию и переживаемых нами до сих пор (да и не видно, когда еще придет им конец).
Этот основной порок общества, несущий в себе опасность будущих глубоких потрясений, Меньшиков усматривал в ослаблении национального сознания русского народа. К такому заключению многие пришли лишь позднее, в эпоху «борьбы с русским великодержавным шовинизмом» и торжества идей «пролетарского интернационализма». Такой вывод стал очевидным ныне, когда историческая Россия распалась на части; когда даже «матерь городов русских» явилась столицей очень мало дружественного по отношению к России государства; когда русский народ вымирает со скоростью один миллион человек в год; когда многое другое заставляет думать о великих опасностях для России.
Говоря о современной фазе процесса, Солженицын, например, пишет: «Национальный обморок», «Мы утеряли чувство единого народа» («Россия в обвале», 1998 г.). А Меньшиков указывал на начало процесса еще с первых лет XX века. Истоки он видел и еще раньше, когда властвующий слой России, дворянство, не выдержал испытания властью и после петровских войн поспешил освободиться от своих государственных обязанностей, добыв себе — «дворянские вольности», а крестьянам оставив — крепостное право. Отсюда, говорит Меньшиков, появляются Скотинины, Митрофанушки и «презрение к своей стране». «Все великие государства держались единством своего духа «…», единством сознания, что граждане — братья и родина им родная мать». Это «единство духа» и ослабло сначала в верхнем слое. «Почти столетие сплошь посвящено у нас тому, чтобы размотать единство, расстроить единодушие народа, подорвать его веру в Бога и в себя».
«Мне кажется, в этом национальная наша опасность. Нельзя великому народу отказаться от элементарной необходимости иметь национальную власть». А за протекший век «властный класс в праздности и распутстве изнежился и перестал быть властным». Он все более смотрел на русский народ как на средство для строительства и поддержания грандиозной бюрократической империи.
В поразительной статье «Для кого воевала Россия» Меньшиков разбирает пример Кавказа, за который Россия воевала 50 лет. Еще до конца войны, в 1819 году, в отвоеванную часть Кавказа переселили 500 семей — но не русских, а вюртембергских, которым были отведены лучшие казенные земли и даны разные льготы.
После войны 1826-1828 годов в Закавказье было расселено 40 000 персидских переселенцев и 84 000 турецких армян. «Для водворения армян было отведено 200000 десятин казенных земель и куплено более чем на 2 млн. рублей земли у мусульман. Неужели же, однако, у самой России тогда не было народа, нуждающегося в земле?» «В итоге нашей «национальной» политики на Кавказе за 100 лет государство на завоеванных им пустопорожних землях поселило 1200 000 инородцев и всего лишь 240 000 человек русских, в том числе сельских переселенцев всего 140000 душ». При этом в 1879 году русским было запрещено селиться в сельской местности. И по поводу этой черты оседлости никто не возмущался (да и сам я узнал о ней только из статьи Меньшикова, перепечатанной недавно).
Меньшиков предвидел, что замеченные им причины будут еще долго влиять на русскую жизнь. «Чем кончится социальный раздор, предсказать трудно, но начался он потерей народного единодушия. Когда нация перестает быть нацией, она бессильна отражать не только внешних врагов, но и то страшное состояние, когда народ сам делается себе врагом». «Русская жизнь, — пишет Меньшиков, — подавлена всеми последствиями национального упадка. Народное безбожие, народное пьянство, развертывающиеся в государственную катастрофу — народная нищета, народная преступность, народное невежество, опасный упадок практических знаний, беспомощность труда, бесправие и бессудье — все это и многое другое составляет общую пропасть, из которой надо извлечь народ».
Программа самого Меньшикова отражена в названии одной из его статей — «Великорусская идея». И поразительно как злободневна и современна была (и осталась до наших дней) эта идея и какую она вызывала (и вызывает сейчас) реакцию. Меньшиков писал: «Когда речь зайдет о нарушении прав еврея, финна, поляка, армянина, подымается негодующий вопль: все кричат об уважении к такой святыне, как национальность. Но лишь только русские обмолвятся о своей народности, о своих национальных ценностях: подымаются возмущенные крики — человеконенавистничество! Нетерпимость! Черносотенное насилие! Грубый произвол!»
Принципы защиты русских национальных интересов лежали в основе всего написанного Меньшиковым. Ими объясняются и его удивительные провидения и некоторые срывы. За эти принципы он и отдал жизнь.
В одной из последних своих статей он высказал то основное чувство, которое давало силы для его неустанного и смертельно опасного труда: «Не раз великая Империя наша приближалась к краю гибели, но спасало ее не богатство, которого не было, не вооружение, которым мы всегда хромали, а железное мужество ее сынов, не щадивших ни сил, ни жизни, лишь бы жила Россия».
Долгое время имя Меньшикова было вымарано из народного сознания, причем часто путем прямой лжи, полного искажения его мыслей. Например, не раз встречалось выражение: «такой черносотенец, как Меньшиков…», хотя среди его статей есть такие, само название которых показывает, что они были направлены против современных ему «черносотенцев».
Но оказалось, что уничтожить память о Меньшикове можно только вместе с самой Россией, и сейчас, когда один за другим выходят сборники его статей, он снова возвращается в Россию. Оказалось, что расстрелять его не удалось, в небытие провалились те, которые его расстреливали, а вовсе не он.
Весь народ национален и даже все русское общество, если выкинуть из него озлобленную часть инородцев. Говорю об озлобленной части, ибо другая, не озлобленная, а добродушная часть инородцев уже охвачена русскою стихией, пропитана ею, как сардинки маслом, и входит в состав русской нации. О немцах нечего и говорить: между ними столько «кровавых» русских патриотов, что это просится даже в пословицу. Но разве вам не случалось встречать даже поляков, настолько обрусевших, что им тяжело носить польскую фамилию? А что вы скажете о г. Гольтисоне? Это чистокровнейший еврей, и тем не менее страстный композитор русского церковного пения и, как говорят, большой русский патриот.
Что такое Россия, что такое наша национальная идея — об этом многие имеют смутное понятие. Не ясно это и почтенному барону Розену, превосходную речь которого на днях в Гос. Совете следовало бы прочесть всем, кто любит Россию. Одно лишь в этой речи показалось мне загадочным: о каком «воинствующем национализме» в России говорит он, и с таким негодованием? По-видимому, о русском национализме, но если так, это совершенно неверно. Есть у нас воинствующие национализмы, но они не русские, а инородческие. Я говорю о евреях, поляках, финнах, латышах, армянах, татарах и пр. и пр., которые, вообще говоря, живут и трудятся довольно мирно, — но уже выделили из себя весьма заметные и очень вредные, вроде мазепинцев, сословия, ненавидящие Россию. Они воинствуют против России, а не мы против них. Наш русский национализм, как я понимаю его, вовсе не воинствующий, а только оборонительный, и путать это никак не следует. Мы, русские, долго спали, убаюканные своим могуществом и славой, — но вот ударил один гром небесный за другим, и мы проснулись и увидели себя в осаде — и извне, и изнутри. Мы видим многочисленные колонии евреев и других инородцев, постепенно захватывающих не только равноправие с нами, но и господство над нами, причем наградою за подчинение наше служит их презрение и злоба против всего русского. Откройте глаза, почтенный барон, и вы увидите, что это явление существует, и, стало быть, с ним нужно считаться.
Я имею право говорить о русском чувстве, наблюдая собственное сердце. Мне лично всегда было противным угнетение инородцев, насильственная их руссификация, подавление их национальности и т. п. Я уже много раз писал, что считаю вполне справедливым, чтобы каждый вполне определившийся народ, как, например, финны, поляки, армяне и т. д., имели на своих исторических территориях все права, какие сами пожелают, вплоть хотя бы до полного их отделения. Но совсем другое дело, если они захватывают хозяйские права на нашей исторической территории. Тут я кричу, сколько у меня есть сил, — долой пришельцев! Если они хотят оставаться евреями, поляками, латышами и т. д. на нашем народном теле, то долой их, и чем скорее, тем лучше. Никакой живой организм не терпит инородных тел: последние должны быть или переварены, или выброшены. Это, уважаемый барон, называется не нападением, а обороной, спросите кого хотите. А раз решена оборона, она должна вестись с несокрушимой энергией — до полного изгнания «двунадесяти языц» из России.
С тех пор как свет стоит, держится такое понятие о государстве: оно может быть или чистого, или смешанного состава, но в одном государстве должна жить одна нация. Так, имеются смешанные нации швейцарская, американская и др. Государства, резко отступающие от этого начала, или постепенно рушатся, как рухнуло множество пестрых царств, или близки к государственному крушению, как Турция и Австрия. Нам, националистам, вовсе нежелательно, чтобы империя русская охвачена была племенным раздором, свирепствующим в Австро-Венгрии, и чтобы в итоге векового национального разлада был государственный развал. Вот почему, допуская иноплеменников, как иностранцев, с правами иностранцев, пока они не будут достаточно натурализованы, — мы вовсе не хотим быть подстилкою для целого рода маленьких национальностей, желающих на нашем теле размножаться и захватывать над нами власть. Мы не хотим чужого, но наша — русская земля — должна быть нашей. Иначе инородное вселение является инфекцией; размножение микроплемен ведет и гигантское племя к государственной смерти. Это вовсе не воинственность, а инстинкт самосохранения.
Конечно, нам, русским, не легко живется под облепившей нас иноземщиной, но ведь и им не так уж сладко отстаивать свою расовую индивидуальность. Тело, пораженное инфекцией, бессознательно борется с ней, поедает враждебных микробов, переваривает их без остатка. Мучители обречены одновременно и на мученичество, и единственно, в чем они находят спасение, это в своей национальной смерти. Драма ассимиляции оканчивается в тот момент, когда инородец совсем уже чувствует себя русским, и таких очень много. Вчера мне довелось быть на концерте Н. Н. Собиновой-Вирязовой, которую я уже как-то видел на одном концерте М. И. Долиной. Тогда я восхищен был ею в необычайной степени. Мало сказать: «восхищен», — я просто ослеплен был этой как бы хлынувшей со сцены красотой русской женщины, поэзией русской песни, русской грацией, русской душою во всех ее тончайших, родных мне переживаниях. Нечто новое и чудесное, что хотелось бы видеть и слышать без конца. При том, заметьте, и голос не то чтобы большой у г-жи Собиновой, и красота ее вовсе не волшебная, если вглядеться в нее, и песни, и танцы ее — самые общеизвестные, но что захватывает неотразимо меня, по крайней мере, это что-то родное, русское, свое, заветное, для чего жить хочется. К сожалению, концерт вышел непомерно длинный, и Н. Н. Собиновой приходилось слишком уж много раз выходить на сцену, — а хорошенького непременно должно быть понемножку, иначе количество профанирует качество. Тем не менее в начале вечера я просто млел от наслаждения и даже записал на афише следующее: «Конечно, Вирязова-Собинова сделала для национальной идеи больше, чем вся наша национальная партия, ибо она заставила тысячи и тысячи людей полюбить Россию. И своих, и чужих она заставила почувствовать душу русскую и ту особенную высокую красоту ее, которая таится в каждой законченной национальности». Да, вот все эти скромные артисты — Андреев со своею балалайкой, несравненная Плевицкая и эта новая чаровница Собинова — они без всяких программ, без съездов и докладов, «без заранее обдуманного намерения» довершают культуру русскую, доводят национальность нашу до предела поэтической законченности, до красоты. А в красоте и истина, и добро, и все божественное, что нам доступно. О, эти девичьи песни — с их упоением, со стыдливою молодою страстью, о, эти нежные и томные движения, в которых дышит все здоровое и чистое, что нажил наш народ за тысячелетия под родным солнцем!.. Все это так чудесно, что даже жаль видеть это на сцене. Кто хочет почувствовать, что такое Россия в ее мировом призвании, как особая душа народная, пусть посмотрит две-три песни Собиновой (этот новый жанр — соединение песни с танцами — нужно смотреть}. Айседора Дункан не прошла в России бесследно. В лице босоножки Собиновой, резво поющей и кокетливо пляшущей, мы имеем нашу древнюю еще языческую «дивью красоту», которую напрасно разгадывают ученые.
Но к чему я веду речь? Не для рецензии же концертной. А веду я речь к изумительному для меня открытию. Эта чудная русская артистка, вобравшая в себе все чары и тайны русской души народной, оказывается… датчанкой! Да-с, полукровной датчанкой, родною внучкой великого Андерсена, сказками которого мы упивались в детстве. Как вам это нравится? Всего в одно лишь поколение так переродиться в России, сразу принять и тело русское — типическое для средней Великороссии, и вместе с телом все инстинкты, все предчувствия души, все повадки, чисто стихийные, доведенные до высшей грации… Это просто чудо какое-то. Впрочем, я знаю одного англичанина до такой степени ярославской наружности, страстного балалаечника и любителя русской песни, что английская фамилия так же идет к нему, как если бы Василия Блаженного назвать киркой. Вот вам иллюстрация нашей национальной силы. И вне политики мы боремся за свое существование, и даже вне политики одолеваем, пожалуй, больше, чем всею ослабевшею донельзя государственностью. На том же концерте играл очень хороший великорусский оркестр балалаечников под управлением… Е. Р. фон Левена. Пел арию мельника из «Русалки» артист русской оперы Я. А. Ленц… Эти, очевидно, тоже переварены русской поэзией начисто. А те, непереваренные еще или полупереваренные, что поминутно мелькали в публике и на сцене, — их было жаль. Должно быть больно терять свою расовую индивидуальность, но когда превращение кончилось, с чужой душой делается то же, что с душою Руси. «Твой дом будет моим домом, твой Бог — моим Богом».