Борис Ширяев. «Ставрополь-Берлин» (главы I-III).
«Требуя правды по отношению к себе, будем и сами стремиться к ней по отношению к другим» (предисловие редактора РИ)
Можно ли верить человеку, хотя бы однажды уличенному во лжи? И можно ли верить государственной пропаганде, многократно уличенной в целенаправленной государственной лжи и фальсификации как современного положения в нашей стране, так и ее истории? Крушение СССР нам уже показало, насколько непрочно с виду мощное государство, построенное на лжи ‒ это было главной причиной его развала и отказа народа, армии и даже правящей партии его защищать.
Теперь вину за крушение СССР перекладывают на «антисоветчиков» ‒ в частности, на Солженицына и русскую эмиграцию. И пытаются стабилизировать созданный на месте СССР криминально-олигархический режим реанимацией всё той же советской лжи, и более всего ‒ лжи о стержне нынешнего россиянского патриотизма, т.н. «Великой Отечественной войне», в которой замалчиваются и причины, и цели, и инициаторы, и главные победители.
«Победа над фашизмом» ‒ это частично правильное определение, если вникнуть в его действительную суть: победа русской кровью над фашистскими (корпоративистскими) национально-авторитарными «антисемитскими» и христианскими силами Европы, которые неверно отождествлять с гитлеровским расовым национал-социализмом (его-то мiровая закулиса специально вскормила для развязывания войны). Но советским пропагандистам не хотелось позорить слово «социализм» в обозначении своего врага, поэтому на него натянули слово «фашизм» и придали ему иное значение: как «коричневой чумы» и человеконенавистничества, война против которого оправдывает любые преступления победителей. В этом оправдании была и главная цель Нюрнбергского трибунала, который заложил, мягко говоря, совершенно ненаучную, необъективную историографию в отношении Второй мiровой войны с фантастической демонизацией не только всех стран «фашизма», но и нацистской Германии, которой, помимо действительных злодеяний, приписали много вымышленных, включая «священную цифру» в 6 миллионов жертв Холокоста в газовых камерах. Но с православной точки зрения любая ложь ‒ не богоугодна, тем более если она очернением одного богопротивного режима стремится обелить и оправдать другой богопротивный.
Демонизация немцев уже с самого начала советско-германской войны стала важнейшим инструментом советской мобилизационной пропаганды, призванной переломить пораженческие настроения немалой части подсоветского населения, надеявшегося на освобождение России от богоборческого террористического режима, только что убившего миллионы своих граждан коллективизацией, безбожной пятилеткой и превентивными социальными чистками по плановым разнарядкам. В этом была главная причина советских поражений в первый период войны. Перелом в ней удался с советской стороны реабилитацией русского патриотизма и Церкви, с немецкой ‒ отношением официальной гитлеровской идеологии к славянам как «унтерменшам» с соответствующим планом их колонизации. Сразу отметим, что в этом была главная причина того, что Гитлер проиграл уже почти выигранную в 1941 году войну.
Эта нацистская идеология «унтерменшей» с соответствующими репрессиями на оккупированных немцами территориях была огромным подарком Гитлера Сталину и его наследникам, но, разумеется, эти преступления сильно преувеличивались (в советских газетах публиковалась, например, фальшивая «памятка» немецким солдатам об убийстве как можно большего числа русского мирного населения). Демонизация опасного врага пригодилась и в дальнейшем. В СССР было принято все военные разрушения городов (например, Крещатика и Киево-Печерской лавры, заминированных и позже взорванных энкаведистами при отступлении), как и массовые захоронения расстрелянных энкведистами людей сваливать на немцев (наиболее известный пример: Катынь). На них же возложили вину за огромное число жертв советского гражданского населения. Причем действительную цифру потерь в СССР скрывали и лишь сейчас появились полуофициальные откровения в Госдуме: погибло более 40 миллионов советских граждан.
Официальная же историография в РФ все еще пытается занизить эту страшную цифру и «объяснить» исчезновение в демографической статистике огромной массы гражданского населения СССР «зверствами фашистов». Но и в этой области честными учеными публикуются правдивые цифры, свидетельствующие, что сверхнормативная смертность на советской стороне превосходила таковую на оккупированных территориях. (В частности, Институт Демографии опубликовал в электронном журнале «Демоскоп» статистическое и демографическое исследование «Подробно о потерях Великой Отечественной» ‒ см. анализ этих данных в статье иерея Николая Савченко «Потери ВОВ в зеркале демографии».)
Этот сравнительный вывод кажется удивительным только с точки зрения советской историографии с ее чрезмерной демонизацией действий немецких оккупантов. Между тем, нисколько не отрицая преступность гитлеровского режима, для понимания действительного облика оккупации следует учитывать такие факторы, как неоднородное отношение различных слоев немецкого общества к Гитлеру. Ему к началу войны еще не удалось унифицировать свой народ по советско-тоталитарному образцу, и в отличие от членов нацистской партии многие предприниматели, аристократия, духовенство, офицерство критически относились к гитлеровской идеологии.
В частности, между старыми военными и нацистскими функционерами имелись серьезные разногласия. Расистскую антиславянскую политику Гитлера считали губительной для Германии и требовали изменения «восточной политики» многие представители высшего военного слоя: В. фон Браухич, Ф. фон Бок, Вагнер, Герсдорф, Р. Гелен, В. Канарис, Г. Линдеман, граф фон Шенкендорф, Г. фон Кюхлер, Х. фон Треско, фон Ренне, В. фон Фрейтаг-Лорингхофен, К. граф фон Штауфенберг и др. – из-за этого многие из них были смещены Гитлером со своих постов. Наиболее оппозиционные круги, к которым примыкали также дипломаты (бывший посол в Москве В. граф фон дер Шуленбург), банкиры и промышленники (в Германии не была запрещена частная инициатива), отчаявшись повлиять на фюрера, устроили на него 20 июля 1944 года покушение (неудачное: сотни человек были казнены)… Именно с такими немцами искали сотрудничества как эмигранты, так и решившийся на создание Русской Освободительной Армии (РОА) ген. А.А. Власов, считая, что некоторый компромисс допустим, а освобожденная от коммунистов огромная Россия не даст себя поработить иноземцам. Но Гитлер, как и его ближайшее партийное окружение (А. Розенберг), отвергали саму мысль о политическом союзе с русскими антикоммунистами (лишь в конце 1944 года смирились с необходимостью такой последней «спасительной соломинки», когда уже было поздно).
Подобные разногласия проявились и на оккупированных территориях. Немецкое военное командование относилось к местному населению без жестокостей и шло ему навстречу в налаживании гражданской жизни: открывались церкви, предприятия, культурные объекты, работникам платили зарплату. Но когда линия фронта уходила вперед, на место военных приходила тыловая администрация Восточного министерства, которая и проводила политику колонизации «унтерменшей». Поэтому столь разнятся свидетельства людей, переживших оккупацию в прифронтовых русских областях и в отдаленных от фронта ‒ на Украине и в Белоруссии.
Это различие хорошо показано в воспоминаниях «Ставрополь ‒ Берлин» известного писателя Бориса Николаевича Ширяева (1889-1959), бывшего свидетелем немецкой оккупации Северного Кавказа, а затем отступавшего с германской армией до Берлина и оставшегося на Западе (в Италии), счастливо избежав насильственной репатриации. Свои воспоминания под псевдонимом Алексей Алымов он публиковал в нескольких номерах выходившего в Брюсселе журнала «Часовой» (№ 287/1949 ‒ № 299/1950 и № 303/1950). Публикуем ниже несколько глав (с исправлением опечаток).
I. Из рук в руки
Когда в конце июля 1942 г. радио на Ставропольском базаре прохрипело:
— Нами оставлен Ростов…
… обреченность города и всего Северного Кавказа стала настолько очевидной, что даже «присяжные оптимисты по должности» приумолкли. Среди эвакуированных с запада евреев, — их скопилось в Ставрополе около 10 тысяч, — началась паника. В учреждениях начали спешно готовить эвакуационные списки. Записывались, как всегда, в добровольно-принудительном порядке, так как не только отказ, но даже колебание в желании эвакуироваться влекло за собой неминуемый арест. НКВД судорожно проводил последнюю чистку города. Ночами «черные вороны» беспрерывно ввозили свою добычу в ворота тюрьмы, а из ворот одна за другой выходили партии заключенных, окруженные автоматчиками и сторожевыми собаками. Их гнали на юг и на восток, но немногие доходили до мест назначения. Позже, в овраге, около станицы Темнолесской было обнаружено около 200 трупов мужчин и женщин, расстрелянных из пулеметов и наскоро засыпанных тонким слоем земли. Подобными «малыми Катынями» усеян весь путь отступления красной армии, и на Сев. Кавказе особенно густо: застарелая ненависть к русской Вандее вспыхнула вновь с особенной силой.
И все же, за исключением беженцев-евреев, эвакуироваться пришлось немногим. Стремительность удара немцев оказалась неожиданностью даже для партийной верхушки Ставрополя. Начальство бежало на подводах и в особенности в последний час, когда поднятый по тревоге гарнизон занял позиции на ближайших подступах к городу. Бегство было настолько поспешно, что вошедшие на следующий день в кабинет председателя горсовета нашли на его письменном столе откупоренную бутылку водки и перед ней налитый, но не выпитый стакан. Не успел «хватить для храбрости» бедняга!
Немцев ждали с северо-запада, со стороны от Кавказской, но их механизированные части, сделав глубокий обход, атаковали Ставрополь с севера и северо-востока, зайдя в глубокий тыл красным, отступавшим от Ростова на юг.
Ночь на 3-е августа гарнизон Ставрополя провел еще в казармах и лишь утром был уведомлен по телефону, что немцы ночевали в 40 км от города. Такова была связь в отступавших частях красной армии.
В полдень 3-го августа завыла сирена, и тотчас же загрохотали разрывы первых авиабомб. Четыре бомбовоза сбросили свой груз над станцией ж. д. Зениток в городе не было, и, зная это, атакующие летчики снижались до предела. Били без промаха: запылал нефтесклад, вспыхнули составы с евреями-беженцами, панически заметались по путям люди, дрезины, паровозы… Двумя следующими волнами были атакованы резервы обороны, скопившиеся в пригородном Архиерейском лесу; одновременно открыли огонь подошедшие немецкие танки. Бой за Ставрополь длился не более часа. Четвертая и последняя волна бомбовозов поражала уже хаотически бежавшее через город человеческое месиво бросившего оружие 30-тысячного ставропольского гарнизона.
Но бежали на запад далеко не все. Большая половина красноармейцев, главным образом мобилизованные из ближайших районов, укрылись в пригородах и ближайших лесах. Там они пересидели 2-3 дня и, разузнав обстановку, спокойно разошлись по домам. Немцы их не задерживали; пресытившись пленными на Украине, они не стремились отягощать ими свои слабые силы, брошенные на Кавказ. Кроме того, их политика по отношению к местному населению здесь была иной, чем на Украине, и дала иные результаты.
На запад от Ставрополя идут две дороги: на Татарку и на Темнолесскую. В этот день обе они были запружены густым человеческим месивом. Пишущий эти строки видел тяжелое отступление Русской армии от Карпат, трагический финал Белого движения, но ничего подобного этому бегству красных видеть ему не доводилось.
По обеим дорогам не шли, а буквально бежали, катились густые волны людей, лошадей, машин… Ревя сиренами, протискивались набитые людьми и наскоро связанными узлами автомобили ответственных работников; по обочинам шоссе, цепляясь колесами друг за друга, неслись тачанки, городские экипажи и даже дроги пожарного и ассенизационного обозов. Волны бегущих очень отдаленно напоминали даже разбитые наголову воинские части. Артиллерия и пулеметы, — чего у красных в Ставрополе было очень мало, — были брошены на позициях и долго валялись там к великой радости забавлявшихся ими ставропольских мальчишек; командиры срывали знаки отличия, еще проходя по городу, некоторые сбросили даже выделявшие их франтовские френчи и шли в одних рубахах. Почти все рядовые побросали винтовки, а ловкачи, успев перехватить в городе кое-какую одежду, фантастически преобразились. Группы солдат останавливали подводы с еврейскими беженцами, выбрасывали дико визжащих женщин и детей и, усевшись в «трофейный» экипаж, нахлестывали коней. Изредка попадались тихо бредущие раненые из брошенных лазаретов; опираясь на палки, в халатах и подштанниках, они брели по краям дороги… им не помогал никто.
Проходя через поселки, эта саранча дочиста обирала все съестное, обшаривая склады кооперативов, кладовки, кухни и курятники крестьян. Не брезговали ничем, хватали муку, кукурузу, борщ из печи и даже квашни с опарой… и бежали… бежали без передышки…
Воинский порядок сохранил только эскадрон НКВД. Идя широкою рысью, он прорезал дорогу сквозь расступавшуюся толпу для колонны грузовиков с начальством края и города.
…А с противоположной стороны в Ставрополь медленно, грохоча гусеницами, вползали серо-синие немецкие танки. Солдаты, скинув тесные мундиры и разместившись на броневых покрышках машин, с любопытством оглядывали новый город.
Несмотря на то, что большевицкая пропаганда уже больше года беспрерывно кричала о зверствах немцев, население не чувствовало страха. Не только не запирались ворота, не опускались уцелевшие ставни, но, наоборот, с продвижением немцев к центру города, улицы принимали все более и более оживленный вид. Немецкие солдаты приветственно помахивали руками, недавние комсомолки и активистки спешно пудрили носы и выбегали на улицу, ответственные работники планировали «изменение линии поведения в связи с изменившейся ситуацией».
В Ставрополе не встречали немцев с цветами и хлебом-солью, как это было несколько дней спустя в Пятигорске и Кисловодске, но в час их вступления, несомненно, весь город облегченно вздохнул полной грудью.
Причины этого вздоха были различны. Убежденные враги большевизма видели в победе немцев разгром своего исконного врага; бывшие собственники — надежду на хотя бы частичное возвращение их имущества, главным образом, отобранных домов; репрессированные и жившие по фиктивным документам (а таких немало) — освобождение от вечного страха перед вездесущим НКВД; голодные — возможность насытиться; знавшие больше других радовались провалу намеченного большевиками «прощального часа» — разгрома города и, наконец, все вместе тому, что страшный для обывателя момент перехода из рук в руки прошел почти безболезненно, без артиллерийского обстрела, уличных боев, больших пожаров и т.д.
Ставрополь, как и большинство городов Сев. Кавказа, перешел к новым хозяевам почти неповрежденным. Бомбардировкой с воздуха были разрушены лишь жел. дор. склады и несколько случайно попавших под удар домов в городе. Все лучшие здания уцелели. Комсомольцы, на которых был возложен разгром оставляемого города, разбежались при разрывах первых бомб, а частично попрятались с целью остаться. Чекисты попытались взорвать свое гнездо, но второпях оборвали ведущие к заложенным минам электропровода и ограничились поджогом архивов. Последние заключенные были полностью истреблены гранатами, брошенными в камеры через окна убегающими чекистами.
Бой за Ставрополь длился, считая от первой атаки с воздуха, не более двух часов и стоил немцам лишь около 10 раненых и убитых. Советских солдат легло также не много. Они бросили позиции до открытия огня немецкими танками. Больше всего пострадало мирное население — беженцы, скопившиеся на станции ж. д. Около 300 убитых и раненых были зарегистрированы в лазаретах. В это число попали далеко не все пострадавшие.
II. День первый
Немцы вступили в Ставрополь около 4-х часов дня и к 6-ти часам все главные силы наступавшей броневой дивизии уже втянулись в город. Серые и пятнистые чудовища стали рядами под старыми каштанами тенистого Воронцовского сада, переименованного в «парк культуры и отдыха». От невиданной огромной автокухни вкусно запахло поджаренным салом. Запыленные здоровяки-танкисты, сбросив фельдграу и рубахи, принялись за бритье и умывание.
По улицам носились трескучие мотоциклы квартирьеров, расставляя указатели-стрелки и подыскивая квартиры начальству.
Над клубом комсостава красной армии, сохранившим полностью свою роскошную обстановку, взвился флаг со свастикой. Здесь стал штаб. Комендатура разместилась в здании крайкома партии, также уцелевшем вплоть до мелочей, и первые три дня немецкий комендант восседал под огромным портретом Сталина. В горячке первичной организации управления городом его позабыли снять, и когда русские указывали немцу на это несоответствие, он лишь бросал отрывисто:
— Квач! [Чепуха! ‒ Ред. РИ]
Желающие служить у немцев или вернее при немцах, потянулись в комендатуру тотчас же и среди них преобладали… члены и кандидаты партии.
Что их влекло в комендатуру? Несомненно, известная часть действовала по заданиям партии, что и сказалось в ближайшем времени, но это были единицы, а большинство шло по чисто карьерным побуждениям, тем же, которые привели их раньше к вступлению в партию. В победе немцев не сомневался никто, и ловчилыдельцы, каковых немало в рядах ВКП(б), стремились с налету захватить теплые и хлебные местечки. Немцы это понимали прекрасно и именно поэтому протежировали коммунистам. Такой народ подходил им, как нельзя более.
— Мы не могли поступать иначе, — объяснял это позже, уже за Днепром, крупный немецкий генерал Кестринг, прекрасно изучивший Россию в качестве военного атташе посольства времен Вильгельма II. — На Украине мы пытались привлечь к активной административной работе уцелевшую от террора старую русскую интеллигенцию. Но опыт не удался. Привлеченные оказались или безнадежными рамоликами или безвольными, утратившими индивидуальность «специалистами». И те и другие были непригодны к живой, требующей инициативы работе. Между тем, коммунисты давали нам разом готовые кадры привычных ловких администраторов. Мы рассчитали, что при наблюдении за ними, коммунисты станут нам лучшими помощниками. Их политические убеждения не играли роли. Вряд ли они глубоки у большинства.
Нужно сознаться, что ген. Кестринг был прав в значительной мере. Обескровленная до предела старая русская интеллигенция всех видов утратила силы, необходимые для активной организационной работы. Полузадушенное колхозным прессом, запуганное раскулачиванием и ссылками крестьянство также не могло выдвинуть своих ставленников. Оставалась лишь коммунистическая и коммуноидная группа. И вот…
…Едва лишь комендант уселся за свой служебный стол, как перед ним предстала рослая энергичная женщина.
— Ихб — профессор, — кричала она, — профессор института, ферштеен? Сталин капут, Гитлер гут, хейль Гитлер. Хочу у вас работать… Ферштейн?
Для подтверждения своих чувств женщина запускает деревянным пресс-папье в портрет Сталина и смачно плюет в том же направлении. Комендант, уже привыкший к подобным сценам, вежливо кивает головою и, наскоро опросив через переводчика, выдает ей, перманентной председательнице всех комиссий по чисткам профессуры и студентов Педагогического института, члену ВКП(б) В. К. Архангельской назначение на должность директора этого института.
Вслед за нею кандидат партии, ловкач — инженер Красносельский назначается бургомистром города и тотчас же формирует правление из «своих» людей.
Позже Архангельская была смещена по единодушному требованию всей профессуры, а Красносельский расстрелян за шпионаж и крупные хищения. Но это было позже, а пока в руки этой компании попадало все управление городом.
Шли к немцам и иные. Начальником одного из районов полиции стал бывший дутовец, есаул Стаханов, заведывать отделом здравоохранения уговорили любимого и уважаемого всем городом старого д-ра Шульца. Оба они работали честно, и каждый служил своей идее, служил до конца… в Лиенце, где оба погибли. Но это были единицы, которым приходилось бороться на два фронта, причем «внутренний» фронт был несравнимо тяжелее «внешнего».
— Бросьте ваши распри, — говорили позже немцы, когда от них требовали смещения коммунистов, — это хорошие люди, они честно работают…
К вечеру первого дня управление городом было полностью сформировано, а в самом городе начался грабеж. Но то, что происходило, можно назвать грабежом лишь условно. Громили и растаскивали только государственное имущество, не касаясь даже богатых квартир бежавших коммунистов. Люди брали то, что считали принадлежащим им по праву, недоданное им за многие годы тяжелого труда, отнятое у них силой. Брали почти исключительно самое необходимое: пищу и одежду. Целые магазины с ценным техническим оборудованием, дорогими красками, радио — оставались нетронутыми… Жадно хватали муку со складов горящей Тулиевской мельницы; сахар, сало и консервы из закрытых распределителей НКВД и крайкома; колбасу и окорок с беконной фабрики, продукции которой при большевиках ставропольцы не нюхали.
Немцы не препятствовали, но сами никакого участия в грабеже не принимали. Их войска, вступившие в Ставрополь, были боевыми передовыми частями. Розенберговские «гольдфазаны» — гражданское управление следовало за ними в весьма почтительном отдалении. Эти же, пройдя с боем всю Европейскую Россию, видели слишком ясно нищету населения, и они-то знали разницу между ним, населением, и правительством. Жуткие картины голода и террора проходили перед ними в каждом захваченном городе, в каждой деревне. Одетый в фельдграу немецкий бауер, вздыхая о своем хозяйстве, оставленном в Тюрингии или Баварии, не мог не сочувствовать ограбленному до нитки русскому мужику, несмотря на все усилия нацистской пропаганды. Но изредка врожденная страсть к порядку прорывалась. Бравый вахтмейстер, видя толпу у только что разбитых дверей продуктового склада НКВД, слыша иступленные крики женщин и писк придавленных детей, командует:
— Halt! Frauen und Kinder zuerst! [Стой! Сначала женщины и дети! ‒ Ред. РИ] и становится в дверях.
Поняли. Отхлынули и беспрекословно пропустили вперед женщин.
Нет, то, что происходило в этот первый день, не было грабежом. Это было естественным и справедливым удовлетворением застарелого, долголетнего голода.
Рабочие обувной фабрики нашли тайный законсервированный склад подошвенной кожи, — огромная ценность в стране «счастливого изобилия», и сдали его новой дирекции, взяв себе лишь по паре подметок. Рабочие маслозавода убили поджегшего склад директора, затушили пожар и поставили свою охрану. Это было сделано во время бомбардировки. Коллектив типографии фактически не прекращал работы. Спрятавшись в подвал при первых разрывах, наборщики не успели разбрестись по домам, как уже пришлось набирать приказы немецкого коменданта. На место бежавшего, захватив из кассы 150.000 р., директора стал старый метранпаж Тершуков (позже убитый красными в Румынии) — и только в этом и была перемена.
Августовские сумерки еще не окутали города, как по всем его улицам тот же Володя, что возвещал печатным словом волю трудящихся, — красный партизан и инвалид, а ныне расклейщик афиш — на этот раз оповещал ставропольцев о приказах новых хозяев: явиться к месту работ, прекратить грабеж, сдать оружие, позже 8-ми часов по улицам не ходить и, главное, сохранять спокойствие.
Об этом последнем пункте заботиться комендатуре было излишне. Город был спокоен, и многие, трепетно ждавшие последними бессонными ночами треска мотора «черного ворона» у своих ворот, блаженно вытягивались под одеялом:
— Ух! Миновало! Теперь — выспимся!
В 8 часов, согласно приказу, улицы опустели. На теплом небе играли отблески зарева горящего нефтесклада. Вдруг неожиданно для всех в домах вспыхнул электросвет. Неожиданно, потому что советы ради экономии топлива уже четыре месяца не давали энергии в жилые помещения. Оставшийся без начальства (директор сбежал) техник электростанции самовольно включил городскую сеть. Немцы не запретили. Они знали, что ночного налета не будет.
Наутро перед газетными киосками стояли очереди. Ставропольцы брали нарасхват первый № «беcпартийной» русской газеты «Ставропольские новости». Передовица начиналась словами, прозвучавшими на Руси 81 год назад:
«Осени себя крестным знамением православный русский народ»…
В ограде единственной уцелевшей церкви звонили в наскоро подвешенную чугунную доску…
III. Маски спадают
С Деминского хутора — небольшого совхоза верстах в 8 к западу от Ставрополя — город виден, как на ладони. Этот совхоз был опытно показательной станцией сев. кав. зоотехнического института, и утром 3-го августа здесь царило тревожное оживление. Часов в 10 на 2-х тачанках прикатил директор института с семейством и тотчас же заперся с директором совхоза.
Кривой, но видавший виды кладовщик, подморгнул своим единственным глазом: — припекает… — но тотчас же добавил внушительно, — причин к беспокойству нет:
«Красная Армия непобедима!..»
Доярки, принесшие бидоны с пенистым парным молоком, переглянулись и закивали головами: — как же, как же, знаем… На собрании в субботу профком нам все чисто объяснил.
На совхозный двор вкатили еще две подводы. На них, поверх гор узлов и чемоданов возседали оба помощника директора института: узколобый, нудный партиец Науменко, — учебная часть и беспартийный Н-ков, часть хозяйственная. Лошадям задали корм, но хомутов не сняли.
Напряженность момента стала ясной для всех, вплоть до примолкнувших ребят, но говорить об этом боялись. Гипноз страха перед доносом слишком глубоко въелся в психику подсоветского человека. Старик-пчеловод в своем дощатом балагане, украдкой перекрестился, прячась за центрифугу.
— Летят… — с неба донеслось характерное, не такое как у советских моторов воркотание. Четыре огромных бомбовоза медленно, как казалось, проплыли над хутором.
Все сбились на пригорке, напряженно всматриваясь в раскинувшийся на равнине город. Притихли.
— Вот, она!.. началось!.. Один за другим рванули разрывы. На правом крыле города поднялись медленно и растеклись огромными грибами столбы черного дыма. Блеснуло пламя. По станции ударили — закрестились бабы. Какой-то мальчишка завыл. На него цыкнули.
Вторая волна… разрывы… Третья… Близкий треск моторов… шарахнулись.., но это эскадрилья советских «москитов» приземлилась и укрылась за садом совхоза. По дороге в Татарку понеслись первые автомобили с убегающим начальством.
За ними густо повалили подводы. Со стороны города «заухало».
Артиллерией бьет!..
«Москитов» как смыло. Низко летя, скользя над самыми вершинами леса, скрылись вдали. Директор и Науменко, ругаясь, сбили замок со склада, кладовщик куда-то исчез, — вытащили весь запас масла и, нахлестывая коней, понеслись по жнивью вдоль татарской дороги. Со стороны города дробно застучало… — Пулеметы…
Свершилось. Город сдан. Красные бегут. Из кустов бузины выползли укрывавшиеся в них кладовщик и завхоз Н-ов, подвода которого сиротливо стояла под навесом. Укатили черти, и масло слизнули… Вечером, когда дороги опустели, и стало ясным, что красные не попытаются отбивать город, в комнате кривого кладовщика собралась «аристократия» совхоза. Счетоводы, комбайнер, садовник, 13 скотник и укрывшийся завхоз, оказавшийся бывшим помещиком из средней России.
Ну что ж теперь будет?.. — А ничего не будет. Завтра приедут к нам мотоциклеты — и все. Были большевики — будут немцы. Хуже не будет…
А пшеница кому?.. кому скот!?..
Этот вопрос сидел в голове у каждого. Конечно, немцы пограбят. Без этого нельзя. Война. Но и оставить кое-что должны. Хоть по корове на семью, и пшеницы… Потому что у них собственность признается. А с землей как будет… Предполагали всякое. Говорили обо всем, только не о немецких зверствах. — Это все одна пропаганда. Партийным, тем, конечно, опасаться приходится. А с чего будут мужиков бить. Работать-то кто будет?.. Вот партизаны… тут всякое возможно… народ голодный, злобный…
На ночь затворились наглухо, а утром на хуторе застопорил машины патруль мотоциклистов. Лейтенант с засученными рукавами рубахи вытащил планшет с двухверсткой и стал что-то говорить. Старались понять и не могли. Помощь пришла оттуда, откуда ее никто не ожидал, из шалаша садового сторожа, хромого, молчаливого старика, безвестно откуда пришедшего весной и по недостатку мужчин принятого на работу. Старик подковылял к собравшимся и вдруг, поклонившись лейтенанту, бойко заговорил по-немецки. Он оказался бывшим служащим крупной немецкой фирмы, отбывшим 10 лет Колымы — за «сношение с иностранной державой» — и потом скитавшимся по Руси, потеряв семью и переменив имя.
— Дорога на Татарку?.. Да… Вот эта! До Татарки 18 км.
— Ты бы немцам по рюмке водки предложил, да шашлыку, — посоветовал кладовщик. — «Водки?.. Да». На обратном пути выпьют. Вернутся через полчаса, лишь проверив путь до Татарки. У них служба аккуратная.
Можно ли делить скот?.. Этого лейтенант не знает. Он только разведчик, но, конечно можно пользоваться продуктами. Должны же люди есть. Через полчаса в палисаднике директорского флигеля стоял накрытый стол, шипели шашлык и яичница, сочно поблескивал нарезанный арбуз… но «гости» пробыли недолго. Выпили по стаканчику и запылили по дороге. Доканчивала обильное угощение новая «головка» совхоза, и тут же приняли решение: выдать всем по 10 пудов муки. По одной корове, в собственность, а остальные беречь до распоряжения. Резать нини, разве что овец на общее пользование. Работы продолжать: начальство, кладовщик станет за директора, а там дальше видно будет…
За водкой маски спадали одна за другой. В совхозах народ пришлый, неведомый и подолгу на одном месте не сидит. Счетовод оказался дьяконом, комбайнер — казаком из-под Ейска, беглым из Кемского концлагеря, правком этой ночью исчез со всей семьей, значит правда, что чекист был, сексот…
Плотно сидевшие при советах маски, спадая открывали приглушенное тщательно скрытое стертое прошлое. Языки развязывались, теперь можно… не вернутся проклятые!.. кто же мог поверить тогда в возрождение боеспособности этого, только что пробежавшего мимо хутора сброда?..
— А что будет?.. Немцы… хуже, чем было, не может быть, выпьем…
В городах процесс спадания масок проходил быстрее и сложнее. То и дело случались самые невероятные превращения. Известный всему городу моссельпромовский папиросный разносчик оказался священником, плановик крайисполкома — казачьим полковником, военный обозреватель газеты, красный 14 инвалид и орденоносец — ярым монархистом. — «Ну, а красным партизаном-то были?.. Был и орден получил!» До 1930 г. коммунизму был полностью предан, а когда воочию увидел коллективизацию на Кубани, так как рукой сняло. Понял, во что все эти «сицилизмы» народу обходятся, и о Царе вспомнил. А податься уже некуда было… Теперь — баста…
Появились и самозванцы, большей частью из числа бывших беспартийных активистов, громче партийцев кричавших ура «гениальнейшему» и «любимейшему». Теперь они повествовали о перенесенных ими страданиях, о тюрьмах и ссылках, о мнимых контрреволюционных подвигах или о величественном прошлом…
Маски спадали не только с людей, знавших дореволюционную жизнь. Они сыпались дождем и с молодежи. Сильные, свежие организмы стихийно стремились сорвать с себя искусственно и насильственно нарощенную тесную комсомольскую кору.
Редакция новой беспартийной газеты, беспрерывно получала письма с самыми разнообразными вопросами и требованиями: «скажите нам правду о тех, кого большевики называли «врагами народа»… — печатайте «уроки хороших манер», «мы не хотим стыдиться за себя перед немцами. — Требуем организовать при пед. институте курсы иностранных языков и русской истории. Выпустите листовку западно-европейских мод. Мы все раскупим!..
Порою звучали трагические ноты — кто знает о моем муже (имя), арестованном (дата) и пропавшем без вести, сообщите! Молодежь, особенно девушки, охотно поступали на службу в прибывавшие ежедневно немецкие «амты» и «абтайлунги» [гражданские учреждения. – Ред. РИ]. Все, сколь либо знавшие немецкий, устраивались переводчиками.
Базар собрался на третий день по занятии города. Сначала робко, с оглядкой, но скоро развернулся вовсю. Откуда-то появились пирожки, малороссийские колбасы, краденные немецкие консервы, бритвы и сахарин из солдатских посылок. Платья, наскоро сшитые из учрежденских занавесок. Бог торговли и предприимчивости, легконогий Меркурий также сбросил свою маску гонимого, подворотного «спекулянта». Бывшие учительницы, секретари и регистраторши бесчисленных советских учреждений потащили на базар домашние торты «наполеон» и «стефанию». «Чашки чая», армянские шашлычные, комиссионные магазины росли, как грибы, в пригородах заварили самогон. Конкуренция регулировала цены, и они медленно шли на убыль. Хлебный паек был снижен с 400 на 300 гр., но на голод никто не жаловался.
Не единым хлебом сыт человек. Мучительная для духа, кто его сохранил, маска вынужденного атеизма также спадала. В течение первой недели в Ставрополе, где сохранилась одна церковь, были открыты разом три. Через 4 мес. к Рождеству в Ставропольской епархии было 27 церквей. В открытии новых епархий отказывали, — не хватало священников. Ремонтировать старые, разрушенные храмы было не по силам. Скромные престолы учреждались в опустелых складах, клубах, собраниях. Скромно было их убранство, но велико усердие украшавших, высоки порывы их душ. В часы служб эти церкви далеко не вмещали пришедших поклониться восстановленному Кресту.
Маски спадали с лиц целых племен: все карачаевцы собрались в Кисловодске, чтобы торжественно отпраздновать по старым обычаям дни Байрама. Скачки, лезгинка, зажаренные целиком бараны и джигитовка на брошенных при бегстве конях пятигорского военно-ремонтного завода, да такая, что приглашенный на празднество немецкий генерал мог лишь произнести: «колоссаль, гросартиг!» [колоссально, великолепно! ‒ Ред. РИ]
…Теперь карачаевского племени больше не существует. При отступлении его джигиты ушли на запад, растаяли в боях с партизанами полесья, а их остатки погибли в Лиенце. Старики, женщины и дети погибли, переселенные в снежный Нарым. [Разумеется, карачаевцы и сейчас существуют. ‒ Ред. РИ]
Когда ставропольское «Утро Кавказа» выпустило специальный казачий номер, на первой странице которого красовались начальные слова традиционной песни: «Гей, Кубань, ты наша родина..», этот номер читался с амвона в храмах, прилегающих к Ставрополю станиц. Плакали вдовы казаков, зарытых в безвестных могилах, плакали дети отцов, угнанных в снежное приполярье, роняли горячие слезы немногие уцелевшие казаки. По беглому подсчету не более 10 % казачьего рода осталось в кубанских станицах. Могли ли они не принять оружия для борьбы с убийцами своих родичей, безразлично кто бы им это оружие не предлагал?.. Могли ли они не отдать этой борьбе все оставшиеся силы?..
Казачьи и горские антисоветские отряды начали возникать на Кубани стихийно снизу, без призыва со стороны немцев, и германскому командованию выпало на долю лишь использование уже готовой, почти сформированной силы, которой, кстати сказать, оно побаивалось, и, несмотря на яркую волю казачества к борьбе, немцы тормозили формирования. Некоторые отряды истинных русских партизан создавались даже до прихода немцев: мотоциклисты, занявшие Кисловодск, застали его уже в руках карачаево-казачьего отряда Сафарова, которому поручили охрану города; при бегстве из «Черкесска» (бывш. станицы Баталпашинской) обоз советских беженцев подвергся нападению конной группы, прибывшей из Зеленчука; в Краснодаре (Екатеринодаре) тотчас же после занятия города чудом уцелевший казак — первопоходник войсковой старшина Белый (судьба неизвестна) сформировал казачий отряд, который позже был влит в казачью дивизию фон Паннвица; молодой казак ст. Новониколаевской М. Земцов (погиб в Лиенце) сгруппировал своих станичников и позже, при отступлении, вывел их с семьями из почти полного окружения, через ст. Крымскую и Керченский пролив (по льду). Если бы немцы всерьез занялись казачьими формированиями, они могли бы иметь свыше 100 тысяч пламенных антибольшевицких борцов, борцов за новую Россию. Но они не сделали этого, несмотря на желание военного командования, понимавшего выгодность местных формирований, особенно, на Кавказе в горной войне. Мешал Берлин и диктовавший оттуда свои приказы Розенберг. Многообещавшее казачье антисоветское движение, в результате вылилось в полуинвалидный «казачий стан» в северной Италии и закончилось трагедией Лиенца.
Следует отметить, что немецкая пропаганда казачьего сепаратизма никакого успеха ни на Дону, ни на Кубани не имела. Позже, в Германии и Италии все попытки берлинских и пражских казаков-сепаратистов вести пропаганду своих «идей» терпели полное фиаско. Казачья пресса: «На казачьем посту» (ред. сотник Гусев, погиб в Лиенце), газеты «Казачий клинок» (ред. есаул Польский, выдан красным в Италии), «Земля казачья» (ред. подесаул Болдырев, застрелился в Лиепае) — стояла полностью на антисепаратистской позиции, а ген. П.Н. Краснов попросту выгнал явившихся к нему пражских самостийников.
Но это было позже, а тогда спала еще одна маска, закрывавшая страшное звериное лицо фактического властителя города: двери НКВД, скрывавшие за своими тяжелыми створами тысячи кровавых тайн, были открыты настежь. Желающие могли свободно входить во внутренний двор, заглядывать в решетчатые окна подвалов, через которые в последнюю минуту были брошены в камеры гранаты: там — разорванные в клочья тела, стены, забрызганные кровью и мозгом, неопознанные вздутые обгорелые тела.
Имена их, Ты, Господи, веси!..
(Продолжение следует: IV. Зловещая тень Розенберга…)
От редактора РИ. Прошу красных патриотов, ФСБ, центр «Э», Госкомнадзор и проч. не обвинять наш сайт в «возвеличивании нацизма» (или как там это формулируется в статье УК). Дождитесь окончания публикации избранных глав воспоминаний Ширяева (кстати, они в РФ не внесены в список «экстремистской литературы») с моим заключительным послесловием.